Продолжение

Званый обед в таверне "Ришелье"

    Декабрьский день, мороз и солнце, день не то что бы чудесный... в общем-то, денечек так себе. Много ветра и мало снега. Осенняя пыль подняла голову и нагло кружит, заставляя мечтать о настоящей зиме: о катке, коньках, тосковать по снежной горке во дворе и по ребячьему визгу. Наши энтузиасты панельных дворов уже залили деткам горку, дело теперь только за снежным ковром – и скорее бы он уже пошел, снег... 
Можно задернуть шторы и смотреть кино – то, что поярче и повеселее, посумасброднее! Смотреть, ничего не думая, и не ни в коем случае не пытаясь осмыслить и чего-то себе доказать – эти вредные и никчемные занятия к добру не приводят. Просто смотреть. Тем более, что никаких доказательств не существует. Вот что это такое – «доказательство»?

   По ходу, это утверждение, выраженное в словах речи. А в чем же еще оно может быть выражено? Ведь мы же не телепаты, вот нисколечко. Ой, дамочки!!! Говорят, что у нас когда-то был Третий Глаз - где-то в центре лба между бровями, и мы чувствовали других как себя, слышали их мысли, видели их ауры в цветах и оттенках, и были все друг для дружки открыты и прозрачны! Ужас!
   Ужас?
Ну, ужас или не ужас, а этот Глаз ныне закрыт у всех, или почти у всех. Так что для общения разрозненных субъектов остается главной – она, Ее Величество Речь, Великая Врунья. Чтобы исказить смысл, достаточно его высказать! Дешифровать, перевести из тонкого понимания, из многомерности чувств, спаянных с материей грубого мира – в слова!
А далее эти слова будет понимать другой субъект. Так, как понимает.

   Мы все когда-то были телепаты...
Может быть и были. Сейчас телепатия, как мне кажется, случается реже, спонтанно так. Так что приходится открывать рот и говорить, чтобы тебя хоть как-то, хоть частично, но поняли. Просто сказать... а уж доказывать что-либо – та еще проблемка...
Хорошо математикам, у них что ни формула – доказательство, имеющее лишь одно прочтение.
А у не-математиков любое доказательство выражено в словах Речи. Сказано субъектом. А до этого переварено этим субъектом, обдумано им, сформулировано и выведено, и на выходе выглядит гладеньким и солидным, полновесно-блестящим. Получается, что это Доказательство субъект доказывает себе, сначала себе, а потом...  и потом тоже себе.
Потому что никто никому не нужен в этом мире.

   Вот что им стоило приодеть Катьку? Столько модной одежды. Склады, мастерская! Пригрозили бы чучелке дресс-кодом и увольнением, переоделась бы как миленькая! Никому ты, Катя, не нужна в этой обители Моды и Махинаций, ой, то есть Бизнеса по-русски. Мне грустно.
Даже сильно грустно. В таком настроении только кино смотреть, и желательно повеселее.

Жданов/Пушкарева-1
   Метод тыка, попала на... о, отлично.
47.54 В предыдущей серии вице-павиан кадрил девицу на остановке общественного транспорта. А уже в следующей (как раз перед судьбоносным показом, где Катя предстает Волчицей, а Андрей - Вожаком и оба вытворяют черти-что на подиуме) наш павиан предстает в ином амплуа: этот милый, милый мальчик, склонив причесанную головку, листает журнальчик, какой – не видно, и это может быть все что угодно: «Мурзилка», «Юный Плейбой», «Реальный натуралист» и Литературная Газета. Журнал ему явно интереснее, чем стройная девушка в бюстгальтере и юбочке. Или это метод №2 кадрить девушку? А юбка... цвет... ткань... воздух!
   О, эта юбка!!! Хочу! Она ж сейчас вполне классическая, ну разве что кисейные махры срезать. Такую Катьке бы! Да и жакет ихний тоже – Катьке бы подошел, мне кажется. Скромное очарование офисной девушки, нейтральные оттенки, классика фантазии, нет, но юбка-то, юбка! Ну почему они не примерят все это на «Клаву»?! Вот прямо здесь, сейчас. Им что, не интересно... В этом непонятном мне не-интересе есть что-то ключевое. Крупинка отгадки. 
Вырез не видно, вероятно глубок, для офиса, во всяком случае... может быть, шарфик или косыночку?
Шемизетку.
   А неплохо бы для Катьки, например...  декольте времен Людовика 13-го! Чтобы уж внести полную ясность, раз и навсегда: кто здесь роскошная дамочка, а кто... ээээ... Кира Юрьевна?

Жданов/Пушкарева-17   2.58.14

..............................
   Моя таверна была пуста в этот полдневный час.
И тиха как часовня Ангелов, а я занимался обычными делами – выдавал затрещины прислуге и проверял запасы вин, трудясь благочестиво и смиренно, и не забывая возносить благодарности Пресвятой Деве. 
   И вот тут все и произошло.
   Грохнула, распахиваясь, входная дверь.
А потом с криками и смехом ввалились они. Их было шестеро, и одеты эти мамзельки были как недорогая прислуга, в юбки, корсажи и накидки с капюшонами. Беднее всех была одета вошедшая первой, зато у последней, приятной дамы не первой молодости, я углядел воротник из алансонского гипюра, а на чепце эмалевую брошь.
   Я склонился у дверной щели, пытаясь разглядеть – а не шутят ли это благородные дамы, явившись в мою лучшую в Париже таверну в маскараде? Тогда следует держаться учтивей, мало ли… наш король, как рассказывают, плюнул одной такой развратнице вином прямо в декольте, но что позволено королю, не дозволено трактирщику.
   Я подошел к большому столу, который они заняли, и осведомился, учтиво сложив руки на переднике, чего дамы желают в моем скромном заведении. «Все самое вкусное», — заявила одна под восхищенными взглядами товарок, — черной икры, омаров, кремовые десерты и вина, много вина! Да, девочки?»
   Я спросил, какого вина подать и услышал еще более шокирующий ответ: «Шампанского! Естественно, французского!» А потом я остолбенел. Криво ухмыльнувшись, эта нахалка выдернула у себя из-под юбок и уронила в середину стола прямо перед моим носом изрядно увесистый мешочек. От удара сотрясся стол, звякнули кувшины и кружки, а завязка мешка разошлась сама, показав золотые луидоры. 

   Я взял золото.
Это было много золота. За сотню ливров золотом можно обслужить и свиней. Я принес им вина для начала, вполне приличного, хотя и не самого лучшего моего вина, бордо урожая 1565 года, вспоминая рассказы о том, что так же дерзко швырнула в окно мешочек с пистолями некая Мари де Лон, получив их за три визита к кардиналу, причем будучи переодета в мужское платье. Дерзость развратниц отлично сочетается с их же глупостью.
   Из кухни я бросал взгляды и слушал, пытаясь смекнуть, кто же они. Благородные дамы порой ведут себя хуже свиней. Эти дамочки орали и хохотали, и то дразнили друг дружку, то мерзко нежничали. Я присматривался и прислушивался.
   Заплатившая золотом вперед была молода, страшна как горгулья, неотесанна, и, как мне показалось, прятала в смехе и блеске глаз истерику. Следующая, весьма крикливая и безобразного поведения была у них Мари Трю, или, как мамзельки обращались к ней по-свойски, Мари Дырочка, еще одна - рыжая Алессандра, или по-простому Ала, про которую они говорили, что она может вырубить кулаком в лоб гвардейца, и еще одна невинного вида девица по прозванию Пташка Амор, в проказливых глазищах которой читалось жгучее желание порхать, лакомиться и чирикать, и еще там была одна, попышнее, потише и поблагостнее прочих, но тем не менее, весь вид ее взывал к старинной мудрости о тихих омутах и тех, кто в них водится; последней за столом была старшая дама, приятной наружности и скромно одетая, и если бы не ее мимолетные лукавые улыбочки, я счел бы ее наставницей.
   «Хозяин! Шампанского!!!» — вдруг заорала та, что швырнула мне золото. И я подал им шампанское в дорогих стеклянных бутылях, а затем принес и икру, и кремовые десерты, и огромное оловянное блюдо, полное свежесваренных, еще тепловатых омаров, алых и сверкающих как парадная мантия его преосвященства. Я как раз ставил блюдо в центр стола, неодобрительно косясь на слишком смелые декольте дам, когда дверь моей таверны распахнулась снова, впуская посетителей, и первым в нее вошел высокий месье, одетый по самой последней моде.
То был достойный молодой господин прекрасной наружности.

   Я знал его.  Он и его благородный друг были завсегдатаями моей таверны с тех самых пор, как сбросили плащи мушкетеров и отдали свои молодые силы праведным трудам в лавке отца господина д'Аттандре, лучшего и богатейшего галантерейщика Парижа. Да, мне оказал честь молодой господин д'Аттандре; друзья ласково звали его Андре Длинный, как я понял, опять же из-за его имени, данного ему его благородным родителем: Андре д'Аттандре. А его благородный друг – его имя я тоже знал, то был месье Фрамбуаз, заказал жаркое с трюфелями а-ля Казанов и бутылку ликера урожая 1994 года, при этом благородно пошутив, что это был отличный год, в котором он загнал пятерых чистокровных лошадей; месье сразу же сделал заказ и для друга, явно чем-то удрученного, и это был прекрасный выбор: коко всмятку и спаржа ля-Бастилия. 
   Мерзкие девки тем временем снова осмелели, и уже довольно громко ржали, чирикали и визжали, и отвратительно, плебейски быстро лакали мое драгоценное шампанское. А после шуточки мамзель Катрин, объявившей, что это шипучее вино следовало бы назвать «супом Веселого Аббата» (как я понял, она имела в виду аббата де Буаробера, велевшего сшить себе рясу из нижней юбки своей любовницы, некой Нинон Ланкло) — после этой наглой шуточки четыре из шести мамзелей завизжали и съехали под стол. В наше время кризисов и перемен порой трудно отличить девицу с Нового моста от набравшейся герцогини. По части последних, одна из последних сплетен гласила о шуточке одной благородной дамы, ответившей на слова своего мужа, герцога де Шеврез, о том, что лично он топил бы всех рогоносцев. Герцогиня осведомилась, умеет ли ее муж плавать. Я старался угодить всем своим гостям, а между тем обстановка становилась взрывоопасной.

   Нечто странное висело в воздухе, заставляя свет мерцать. Очень злым голосом и совершенно неожиданно для меня месье Андре д'Аттандре вдруг обратился к одной из дам, спрашивая ее о книгах учета для папеньки, а та, по-видимому, вполне понимала, о чем речь, в отличие от меня. Я чуть не уронил горячий бульон на господина де Фрамбуаза, а месье д'Аттандре, бледнея и раздувая ноздри, продолжал интересоваться, где находятся книги учета и ключи от лавки, на что бесстыдная девка, сверкая слезами, отвечала ему нечто вроде «как вы велели, под матрацем, месье, придите и поищем вместе!», а другие дикие дамы делали вид, что ничего, кроме омаров, не слышат и не видят. Молодая горгулья Катрин не удовлетворилась смятением господина д'Аттандре, и ядовито-нежным голоском предложила ему выпить с ней шампанского: «Это очень хорошее шампанское, и очень дорогое, месье!» Месье затрясся, его благородные друзья сделали вид, что ничего не поняли, зато все остальные дамочки дружно скорчили умильные физиономии. Я мучился сомненьями: да кто же они такие?
   Увы, совсем скоро я узнал ответ на этот вопрос, и знание меня не порадовало. Воистину - где многие знания,там и многие печали! Буквально через минуту, обслуживая господ, я услышал, как месье Клерье, присоединившийся к господам чуть позже, спросил, сколько же «любезный друг Андре платит своей прислуге?», и пошутил, что и сам не прочь бы получать такое жалованье.
   При этом все трое господ смотрели на буянящих дам.
   И на их благородных лицах не было ни капли веселья.
   И в этот-то момент я с ужасом и понял, что наглые девки, ввалившиеся в мое почтенное заведение, представляли из себя не что иное как служанок! Простых служанок! Прислуга, прислуга благородного господина д'Аттандре рассчиталась за мой дорогой обед краденым золотом! В отчаянии я не знал, как мне быть и как следует поступить: должен ли я вернуть господину д'Аттандре золото? Но тогда я разорен! Наглые девки уже вылакали шампанское и слопали черную икру, каковой во всем Париже всего несколько унций! Я замер, тяжело дыша и стискивая в руках серебряное блюдо с только что вынутыми из кипятка омарами, которых распутницы потребовали еще. Мгновения били меня в лоб и пот стекал по щекам и шее; а я подсчитывал стоимость уничтожаемых ими омаров, хрустела алая скорлупа, чмокали в восхищении алые губы, смакующие нежные кусочки белого мяса, летели в воздух крики «виват, Катрин!» и смех, смех... смех!.. я молил Деву о спасении...

   И та вняла мольбам!
Распахнулась дверь и в комнату ввалились, то есть благородно вошли – один, два, три… шестеро... о, пусть это будут не все, молил я, пусть их будет больше, ведь на распоясавшихся мамзелей не хватит по одному молодому гвардейцу на каждую, хорошо бы по двое или по трое... О, Пресвятая Дева, помоги!
   Их вошла дюжина.

   Двенадцать гвардейцев кардинала! Я застыл, подняв глаза к небу. Какое счастье! Сейчас! Сейчас все решится само, и я останусь прав и благ пред божьим промыслом! Слуги господина кардинала отправят диких девок прямиком в тюрьму Сальпетриер, и мне не нужно будет отдавать украденное ими золото господину д'Аттандре!
   Первый гвардеец прямиком направился к столу, где засели распутницы и осведомился с улыбкой, чем готовы расплатиться со слугами Его Преосвященства дамы, вкушающие белое мясо из-под алой, как мантия кардинала, скорлупы. Он был учтив, по всей видимости получил прекрасное образование, и крайне любезно запустил пальцы за корсаж рыжей мамзель Алессандры, поэтому я совершенно не понял, отчего и как вышло, что доблестный гвардеец решил полежать на моем чистом полу, причем один и с удивленным выражением лица.

   А дальше все смешалось.
   Картины и звуки менялись так быстро, что я еле успевал смотреть.
   Восторженные визги Мари Трю, издаваемые ею всякий раз, как ловкие руки гвардии кардинала оказывались в ее корсаже и под юбками, но при этом кусающейся и царапающейся, глушили слух, но громче всех вопила Катрин-кривозубка, а самая пышная мамзель нырнула под стол, хитроумно забаррикадировалась там стульями и разила врагов из засады, швыряя в них скорлупу омаров, на которой те оскальзывались, а следом летели глиняные кружки – прямо в головы лежащих на полу гвардейцев; и при этом орала не тише всех остальных – какую-то чушь про охрану детства и права беременных. Рыжая девица Ала прицельно и со знанием дела махала кулаками, в этом ей помогала лже-наставница, с воплями «девочки, без боя не сдадимся!» вращая над головой двумя схваченными за ножки стульями.
   Гвардейцы отступили, что было не удивительно. Благородный воин равнодушно раздавит каблуком мышь и пинком отшвырнет оскаленного бульдога, но усмехнется и вежливо отступит перед шипящей кошкой. В этом нет ничего зазорного, и мудрые гвардейцы, хохоча и отпуская шуточки, отказались от попыток укротить наглых мамзелек силой и перешли к длительной осаде, умело разделившись по двое и по трое. Четверо гвардейцев, которым не хватило дам, предложили этюд на шпагах месье Фрамбуазу и месье Клерье, оскорбив его именем «Херр Полян», смысла чего я не понял, но вспыхнувший месье тут же вступил в поединок.
    Двое гвардейцев зажали в углу рыжую, сразу трое подхватили и понесли куда-то в угол клюющуюся пташку Амор, еще двое схватили за руки нахалку Катрин, давая возможность третьему гвардейцу аккуратнейшим образом разрезать кончиком шпаги шнуровку ее корсажа, после чего тот с довольной ухмылкой принялся доставать, взвешивать в ладонях и вслух оценивать прелести дамы, в то время как дама извивалась и пыталась пинаться ногами – отвратительное для девицы поведение, говорящее о плохом воспитании.
   Но тут произошло нечто настолько странное, что я потерял способность понимать происходящее и потерял бы дар речи, если бы он у меня был, и я похвалил себя за то, что держал рот на замке и не попытался встать на сторону гвардейцев. «Держись, моя... моя пушечка... моя сасоn automoteur!» — вдруг вскричал благородный господин д'Аттандре, бросаясь на выручку к этой самой страшной и бедно одетой девке-воровке, чем и поверг меня в остолбенение.
Я-то думал, что он мчится на выручку другу, месье Фрамбуазу! Но нет, тот уже справился с двумя нападавшими, применив неизвестный им прием с заходом сзади, в результате которого завладел второй шпагой и бутылкой из-под шампанского, которую мне стало искренне жаль. Стекло очень дорого ценится в Париже.

   Господа бывшие мушкетеры бились с гвардейцами, оттесняя их к выходу из моей таверны, чему я был несказанно рад и выбежал следом, чуть только звон шпаг и крики сражающихся отдалились от дверей. В таверне остались только двое – кривозубка Катрин и месье Андре, продолжая выяснять отношения, я видел это своими собственными глазами, как она залепила ему в лицо кремовым тортом, а он встряхнулся и вмазал целую горсть ванильного крема ей в декольте, а затем схватил ее и вознамерился... я не совсем понял, зачем благородному месье такой странный десерт, моя семья – пуритане из Порт-Рояля, и вкушать пищу, данную господом, мы привыкли за столом, и не из декольте дам. Эта дама была не дама, а кошка, во всяком случае она визжала и царапалась как кошка, но молодой господин д'Аттандре не убоялся когтей и ядовитых сравнений с животными и гадами, которыми та его осыпала и быстро закрыл ей рот, а затем поднял ее за талию и бросил на стол, предварительно ногой столкнув омаров, тарелки и кувшины с недопитым вином, а затем... 
   О том, что я затем увидел, я расскажу не раньше, чем окажусь на Страшном Суде. Задыхающегося и хватающего воздух открытым ртом, меня отпихнул от двери месье Фрамбуаз и приник к щели сам. Из моей таверны неслись стоны и рычание, затем раздавался тихий смех и опять кошачьи вопли, а тем временем пришедшие в себя гвардейцы уже поднимались с камней мостовой, отряхивали плащи и вновь обнажали шпаги. Они шли, подступая к нам с выражениями лиц, не сулящими ничего хорошего. 

   Сражение продолжилось, гвардейцы насмерть бились за то, чтобы взглянуть в дверную щель и с уважительным смехом отступали, чтобы уступить место другим, и мне – клянусь всеми святыми, мне непостижимо и неведомо, какая из битв была более бурной и изощренной – та, что шла в таверне или та, что шла на улице. Одно мне было понятно: вся моя посуда, мебель, и, скорее всего, кухонная утварь разбиты и испорчены. Звон, визг и хохот со всех сторон не прекращались, а я, подняв глаза к небу, истово молил Пресвятую Деву, чтобы если уж мне и не удастся восстановить все утраченное в первозданном, добропорядочном и скромном уюте, то пускай хотя бы название моей таверны не забудется и не исчезнет в веках. Я молился, и слезы мои падали на валяющуюся в грязи разбитую вывеску с нарисованной на ней алой мантией кардинала и выведенными золотом готическими буквами: РИШЕЛЬЕ...