Глава 1. Новая секретарша Андрея Жданова

Милая, смелая, бальная
Наташа Ростова сусальная;
Нежная, дерзкая, подлая
Княгиня Элен бесподобная,

Анна под поездом в клочьях,
Стоны Медеи в полночье,
Эмма в безумии страсти —
Белый мышьяк на запястье!

Где Вы, гремящие драмы?!
Вас призываю упрямо
В скучную летопись быта,
Где синтезатор – трембита...

   — Задолбала. — Нежно сказала Кира, брезгливо отбрасывая чуть смятый листок. — Андрей, где была твоя голова, когда ты брал на работу эту... эту... — изогнув уголки губ, она подыскала слово и тут же отвергла его, выпалив от сердца: — Корову!!!
   — Корова молоко дает. — Тихо подметил Роман от окна.
   — Да уж лучше бы Пушкареву оставил! — мотала головой Кира, щелчками сгоняя листик в корзинку – щелк, вон, брысь...
Андрей нежно любовался белокурыми прядками и гибкой шеей. Не стесняясь Ромки и не тая улыбки, но все же пряча горячие мысли под прищуром и очками, смотрел на невестушку новыми глазами... 
Кирочка превзошла себя накануне. Таких изысков и театральщины, да со звонкими шалостями и смехом он от нее никогда не ожидал. Красный балахон от шеи до пят и миндальное варенье в пупке – всего лишь бережно-нежно сняли крышу, дальше было много, о, много нового и свежего на свежайших коралловых простынях, таких скользящих и точно в тон... ему понравилась эта шутливая смелость и он неожиданно для себя с восторгом вступил в игру...  а уж пушистая черная плеточка, которой невеста чуть ли не насильно – поначалу - ласкала жениховы интимные места – вот эта массажная кисточка вконец довершила снос. Лишь под утро Андрей уснул, измученный и освеженный, чуть ли не освежеванный – так блаженно-остро ему еще не было с ней, никогда не было... да что там, кажется - не было вообще. Ни с одной. Ах, Кирочка – нежная, озорная, с искоркой...
«Вот как я мог...» — любуясь, степенно думал Андрей, а думал все чаще: «Где были мои глаза, чувства, мозг, наконец?!!! Когда я...» ...
Его белая тигрица, искренняя и пылкая, согласная быть ангорской кошечкой и глупенькой кудрявой болонкой, все для него – она действительно его любит. И не лжет, и никогда не лгала ему...
   — Андрюша, а что если тебе и эту корову уволить? — стрельнула Кира глазами и улыбкой. Он улыбнулся в ответ.

   О том, что с новой секретаршей не все так просто, потихоньку догадывались все – от рядовых сотрудников до самого Павла Олеговича. Сцена в кабинете, когда Нинель Аскольдовна прыгала вокруг кресла со Ждановым и влюбленно плела что-то дико сентиментальное о его пальцах - эта сцена была настолько же шокирующей, сколько милой и уместной... опять парадокс. И виновата в этом парадоксе была все та же – та же, или «эта же», как сказала бы Кирочка – «эта» мясистая нежная корова, куда Пушкаревой до такого вы... ой.
   Женсовет наблюдал, яростно сплетничал и столь же яростно недоумевал. Только что Таня поклялась, что сама видела ЭТО! Видела своими глазами, и она не была голодна, не была! Она ВИДЕЛА, как несущийся и злой Воропаев уступил плывущей Нинели Аскольдовне дорогу в узком, очень узком коридоре двухметровой ширины! Уступил быстро и сам. А затем вздрогнул и выкатил глаза, сглотнув, и молча прижался задом к стенке, пока новая секретарша плыла мимо него в облаке шифона и улыбок. А потом – Танечка округляла глаза и шептала: «Ну не вру, девочки, ну не от голода же мне это привиделось – он, девочки, ягодицу потер, как будто она его щипанула! Да!!! Левую! И морщился так, бедненький...
   — Александра Юрьевича жалеем... — выдохнула Амура в струйку дыма. — Что-то будет...
   — Милко с ней целуется и уже называет своей Офелией. Так и сказал сегодня: «Офелия моя», — напомнила Ольга Вячеславовна. О том, что грозный Вуканович терзал бедную Катеньку, они вспоминали часто, особенно в связи с удивительной нежностью того же Вукановича к новой толстозадой секретарше. Крупнее и сочнее Уютовой раза в полтора... и в пятнадцать раз смешливее. Такая... большая бабочка. Все ее радовало в Зималетто, все восхищало, а какие-то вещи и лица заставляли новую секретаршу благоговейно замирать и вздыхать, и с губ ее летело тихое что-то, что-то - дикое, философское, медицинское и непонятно почему, но приятное всем окружающим!
Они уже хотели любить ее. Все, даже дующаяся за Малиновского Мария. Любить... а Катя?!!! Катя, вылетевшая из Зималетто явно не просто так, а явно по вине этой... этой... любвеобильной бомбы!!!
   — У нее документы... такие новые. — Задумчиво проронила Таня, опомнившись. — Такие... чистые. Как будто в сейфе были. Или их только что напечатали. Ерунда в голову лезет, простите, девочки... но не бывает таких свеженьких паспортов! Вот не бывает!!!

*

   Странностей было много. Не только паспорт и маленькое цветное фото, под Таниным увеличительным стеклом остающееся ярким и точным, без крупинок зернистости, это где ж такая фотопечать есть?!
К Урядову с плотной печатью фото и прочими странностями документов новенькой секретарши Таня не совалась, без толку – все равно слушать не станет. После того, как Нинель Аскольдовна спасла его от смерти в результате удушения и кровопускания непосредственно на рабочем посту, искать косяки? Нет, конечно! Да, вплоть до этого происшествия Георгий Юрьевич и сам косился на новую секретаршу президента с подозрениями да барабанил сухими когтями по столу, да искал к чему придраться, но после – он смотрел ей в рот, и, привставая с места при ее появлении, просветленно выдавал улыбку самой послушной, самой дружелюбной, самой милой рептилии.
   Дело было так: Нинель Аскольдовна как раз порхала вблизи кабинета кадровика, когда ее чуть не сбила с линии полета другая бабочка-махаонша, а вскоре раздался и вопль. Из разряда воплей «не виноватый я, она сама пришла» - это горестно и жалобно из-за захлопнутой двери отдела кадров взывал к милосердию Урядов, а крупная хищная траурница, судя по ударным вибрациям стен и пола, очень быстро долбила его хоботком, приговаривая: «Ты уже заразу мне носишь, гнус? Это что, это что такое, я тебя спрашиваю!»
Нинель Аскольдовна твердой рукой открыла дверь, твердыми шагами подошла и отняла мужчину у его хищной супруги, приговаривая: «К свету, мой дорогой, вот сюда к окошечку, давайте-ка посмотрим. Где еще, вы говорите, на животе? Ах, нет? Только вот здесь, под ухом, и сразу боль и краснота? Стрептодермия, мои дорогие, срочно к дерматологу. Ничего страшного, с любым может случиться.» А после того, как окрыленный кадровик убежал, приятельски улыбнулась даме-пиранье: «К счастью, далеко не каждая ссадина мужчины превращается в твердый шанкр, дорогая моя, не правда ли? Уж нам ли, счастливым женщинам, не знать... Ваш муж вас очень любит, по всей видимости. И какой же он импозантный, магнетический мужчина! Понимаю ваше волненье...» ... После этого случая Урядов простил бы новой сотруднице не только опоздание, но даже и прогул, а скорее всего и не один. Что касается его жены, то она подтвердила истину о том, что пиранья пиранье лучшая подруга, и при каждом контрольном посещении Зималетто стремилась уединиться с секретаршей президента и поворковать.
Таким образом, нерегулярный рабочий график Нинель Аскольдовны был узаконен; заинтересованный персонал частично умиротворен, частично запуган, и единственное, что можно было бы поставить секретарше Жданова в упрек – это ее легкое, веселое и нежное пренебрежение своими рабочими обязанностями. Пренебрежение фактически полное!

   Да, секретарша Тараканова не любила секретарскую работу.
Но она ее делала!!! Как, когда? И делала исправно – но как будто не сама, как будто птички по ночам слетались и перебирали за Нинель Аскольдовну письма и договора, собирали отчеты по отделам и сводили данные - аккуратнейшим образом, и каждое утро Андрея Палыча ждала на столе ровненькая тонкая стопочка документов, к его полному удовольствию! Утром – да. Но в течении рабочего дня госпожа Тараканова сидеть за компьютером не обожала, нет. Она целыми днями или носилась по Зималетто и общалась, или же ее не было – нигде. Просто нигде не было, ни на месте, ни в туалете, ни в баре – женсовет следил и все видел. Работ? А что работа? Вежливые, даже искательно-вежливые дневные запросы руководства новая секретарша отбивала легче чем мячики пинг-понга: «Потом, потом, чуть погодя, дорогие мои! Запишите мне в напоминалочку и на столике оставьте, Андрей Палыч мой дорогой, как вы сегодня чудно выглядите!» И снова улетала, оставив начальству сочный как пломбир на жаре воздушный «чмок» ...
А порой и нагло обдавала взглядом. Этаким прожорливым, явно читаемым спелым бабьим блеском из-под туши для ресниц; обсматривала и прямо и по касательной со знанием дела, да так уверенно, что Андрей Палыч вбирал голову в шею и сглатывал чуть ли не с ужасом, а в его зрачках под очками снова и снова дергался все тот же столбик цифр: «скоко-скоко, тридцать пять? Сорок?! Еще больше?!! Ой, бли-и-иин... и правда, пусть лучше летит, летит отсюдова, и напоминалочку ей на завтра...» ...
А дальше он орал:
   — Вика!!!
Клочкова, светлый мир которой рухнул в одночасье, чапала на своих шпильках принимать задание. Чуть ли не скуля от горя. Кира смеялась и злилась, сотрудники перешептывались, женсовет готовил восстание...
   А мадам Тараканова порхала везде, нигде и всюду, и порой никто в Зималетто ее не видел часами. И никто, включая Андрея Палыча, не знал где ее искать.
   И все ей сходило с рук.

Глава 2. Опять - двадцать пять?!

   — У нее ко мне материнские чувства. — Поспешно ответил Рома на дружеский прямой вопрос.
   — Это она сама тебе так сказала?
   — Именно так и сказала: «Ромочка, мне сильно охота послать тебя к такой-то матери.»
   — Чем был вызван сей наезд? — мирно пытал его Андрей Палыч, строя пирамидку из батончиков-пралине.
Малиновский занервничал и забегал по кабинету, отплевываясь аргументами:
   — Глупости. Глупейшие бабские глупости! Вика опять разнылась, Тропинкина развыступалась. А эта, блондинка с непродленным контрактом, вспомнила как я ее... и тоже оборзела!

   Сладкая пирамидка разлетелась по кабинету.

   — Время теряем. Время – деньги, Роман Дмитрич.
   Малиновский повернулся к Жданову и отбросил спектакль. Действительно, время идет, а воз и ныне там. Они не продвинулись ни на шаг.
   — По первоначальному плану, Ром? — тихо спросил Жданов. — Вот по этому?
   Он достал из тайничка под столешницей ключик и отпер верхний узкий ящичек.
Лист, покрытый убористым почерком, занял центральное место на президентском столе. План был в целом логичен, а учитывая женскую психологию – беспроигрышен. Но как же не хотелось, как не хотелось... но что, если жизнь не оставляет выбора? Бизнес, мечты, будущее – все зависит сейчас от того, смогут ли они двое быть твердыми и решительными, решатся ли отбросить сопливые сантименты и взять ситуацию в свои руки твердо, по-мужски! Цель, у них есть цель – вот что важно, вот о чем следует думать...
   Малиновский тоскливо мялся у двери секретарской каморки. Удивительно, но любящая уют, свежий воздух, свежий кофе и булочки Нинель Аскольдовна потребовала себе именно эту каморку, «бывшую Катенькину», как она выразилась. В эту каморку друзья-предприниматели и вошли, оглядываясь на дверь кабинета, чтобы выполнить дежурный досмотр стола и ящиков, в которых секретарша держала всякую дрянь – буклеты, журнальчики, блокноты с зачеркнутыми строчками, фото рыжей кошки и мелкой наглой собачонки, конфеты и шарфики, и – порой оставляла свой загадочный планшет. При попытке войти экран выдавал удивительную картинку, мультипликационный мини-фильм с тремя героями: очкастой Катей Пушкаревой в жутком берете и зубах, с торчащим вперед подбородком; таким же подбородчатым мачистым Андреем Палычем в щетине и очках, узкогубым и медузообразным, но отчего-то вполне узнаваемым Ромой – мультик был забавен, но ничего кроме мультика экран не выдавал. Хотя сегодня, похоже, было что-то новенькое!

Они склонились над неподдающимся айпадом, листая пальцами кадры из смутно знакомого кино – вот свадьба под летним небом, на мелких картинках не разглядеть лиц; потом еще что-то такое же цветное и умильное, и вдруг лицо Пушкаревой – крупно и необычно, в красноте глаз и слезищах, на больном красном фоне и в обрамлении висящих вдоль щек скудных косичек – когда это, где? А дальше опять Пушкарева, без очков, зато в бусах, крупных как орехи вульгарных бусах и дичайшем полосатом бурнусе – что за хохма, домашние заготовки? Они так увлеклись, что не обратили внимания на легкие шаги, звук открываемой двери и веселый голос: — Вика, а Андрей Палыч разве не у себя?
«Кирочка пришла, надо заканчивать здесь», - показал глазами Андрей. Торопливо убирая в ящики стола предметы досмотра и поглядывая в кабинет, Роман снова замешкался: «А зачем это ей итальянский разговорник? А это что за «перечень лекарственных средств по группам...» ... В дверную щель было видно, как ходит по кабинету Кира, вот она подошла к столу и засмеялась, указывая Вике на исписанную бумагу: — Нет, ну это уже наглость. Опять стихи!
И, схватив листок со стола Андрея, заскользила взглядом, побежала небрежными ресницами, легко отстраняясь от лезущей Вики и закрывая текст плечом...
   Лист затрясся в тонких пальцах.

   – Там же... ты дебил! Ты - оставил ЭТО на столе!!! — сдавленно рычал Жданов, держась за голову, а бледный Малиновский застыл, и оба смотрели в дверную щелку, поскольку что-то делать было уже поздно... они смотрели, как прелестное тело изящно валится на пол, трепеща извивами бедер и шеи, а следом донеслось и звуковое сопровождение: неожиданно гулкий и твердый бамм-сс-с, рожденный ударом Кириной головы о половое покрытие...

Глава 3. Ой, кто-то нарвался...

   В стекло стучал злой дождь, и ей тоже хотелось стучать пальцами по подоконнику. Нет, лучше по лбу... по лбам. Некоторым. Таким гладким, молодым и сексапильным. У этой бромантичной парочки даже лбы сексапильны, да что там – даже карманы их брюк тянут из глаз искорки, ах, взгляд, да еще взгляд, а следом медленную улыбку; даже карманы притягивают глаза, что уж говорить о других пошивочных элементах мужских брюк, которые - к слову, один ее знакомый одесский портной не шил, по его твердому заявлению, а строил... мужские брюки следует «строить», да...
Да бог с ними, с брюконосцами этими. И с брюками – своих мало, что ли? Не настиралась, не нагладилась и штанишек и джинсиков, и дитячьих и школьных и студенческих, а у недетских да других-разных, да с размерными рядами поболе дык еще и ширинок не нарасстегивалась? А чаще наблюдала с улыбкой в ресницах, как перед ней расстегивали – и что, мало, что ль? Ах, не мало, ах, в избытке - и того, и другого, и третьего, да и еще пятого-десятого... бальзаковская русская баба – она полновесная, ее широко и много, она что бульдозерный тягач супротив малолитражки французской!
   И не секретарша она. И не Тараканова она и не Аскольдовна, и даже не совсем Нинель, и есть у нее другие дела, есть, есть, есть! Больше чем она успевает переделать! Она занятая женщина, востребованная семьей, работой, друзьями... еще как востребованная. А все это – зималеттовское - это было всего лишь игрой, вдохом-выдохом со смешинкой. Игрой, такой сладкой милой куклой с человеческим лицом и чувствами, да, и пусть еще это было отдушиной в обыденности ее мира, сном, после которого хочется хихикать, как девчонке... пускай это было дыханием фантазии, воздухом ее счастья – но ведь и все! Все!
Тогда отчего так грустно смотреть на дождевые слезы по стеклу...

   Дождь, сегодня с самого утра плачет небо.
   Облака и тучки пятнадцатилетней давности.
За окном - ватная небесная ваниль и ветер, что улетел давным-давно. Как такое возможно?.. 
Невозможно - думала она всегда. Время не повернешь вспять!
Но ведь все оказалось в итоге именно так – и время покорилось, и пространство стало ручным и ласковым, а сериальная реальность несуществующего Зималетто оказалась самой обыкновенной. Самой обычной жизнью. В которой в самый неподходящий момент ломается замочек молнии на сумке, натирается мозоль на пятке и льет нахальный дождик на прическу, а ты забыла зонтик. Самая обычная жизнь. Вкус. Запах. Хочется апельсинов. Хотя если честно, хочется рюмочку апельсинового ликера.
И грустно.
Но она ведь сама всего этого захотела?

   Да, она хотела.
И теперь перед ее глазами голубое стекло, самое обычное сентябрьское оконное стекло. На стекле - капли, за каплями -  ванильное небо. Живей живого.
Она так захотела и сделала все так, чтобы оперативный тайминг Катенькиного выдворения из Зималетто, временного, конечно же, временного: не отставка – отпуск, не увольнение – отдых и возвращение; чтобы все эти события произошли летом, а еще лучше теплой осенью!
И теперь эта осень приближается, летит на нее стремительно. Не успеть... да, скорее всего она не успеет выполнить все задуманное. Так что же, пора прощаться с мечтой? Наверное.
Но пока что до Катюшкиного возвращения и нужной временной развилки у нее еще есть время. Немного, но есть. Грустно, грустно, грустно-невкусно... ах, да ведь есть же шоколадка.
Ее взгляд рассеянно падает на стол, где молча гордится своей матовой дороговизной швейцарская обертка. Рядом пастельные розы на коробке с французской пастилой.
   Ее балуют. Ах, как ее балуют...
Два очаровательных юных негодяя. Лучше бы ликерчика принесли, сливочного! Юных... нууу-у.... все относительно!
   — Прелесть моя, Викуленька! Кофе, будь добра! Без сахара, Викочка. — Нежно командует она, приоткрыв дверь в приемную.
Клочкова прыгает навстречу, расцветая улыбкой розы. Делает гримаску влюбленной ведьмы и молнией летит в бар.
За чашечкой кофе для подруги.

   Да, они уже подружки, и почти что сердечные. Выплакав все обиды на жестокую жизнь на мягком плече Нинели Аскольдовны, умывшись невидимыми, но от того не менее горькими слезами, Вика цветет снова. Ароматом розы веет из-за пустого стола чудо-секретарши. И из-за ее монитора, который служит Вике электронной книжкой и киноэкраном, да еще разве что блокнотом для сплетен, тоже веет – надеждой и жадным счастьем, этаким розовым маслом камелии. Вика обнадежена премией и служебным ростом, Вика поймала шанс, и теперь от Вики несет компроматом и ароматом умывшейся розы, а все входящие в приемную мужчины сразу же принюхиваются и неосознанно замедляют шаг.
   Следующая у нас будет Кирочка. Она пока еще дуется и страдает. Пускай помучается еще немного. Не глупенькая ведь, и не девочка уже – так сколько ж можно иллюзиями жить? Сексом еще никто никого не удержал, и чем чудеснее секс, тем уверенней мужчина. Увереннее - но увы, не в правильности своей верности избраннице, а всего лишь в том, что получит такой же чудесный секс, а то и еще волшебнее, с другой бабочкой тоже, и с другой, и еще с другой, а потом еще – так чего ж беречь существующие отношения, спрашивается...