Хороший гость - это тот, который хорошо помнит о времени.
   Дома у Ждановых ему всегда было до комка в горле хорошо. И тянуло к семейке этой со страшной силой - просто пообщаться все равно о чем, ощутить теплую ауру родства, что возникает в семье, где доверяет каждый - всем. Сыновья Катьки и Андрея всегда были рады ему. Знали его с рождения, считали своим, подростками свободно делились с ним переживаниями, которые порой скрывали от отца. Он понимал прекрасно, в детстве тоже чувствовал подобное - самым родным людям на свете проблемно обнажать иные чувства, а тем более реакции пробуждающегося тела. У него в детстве не было ни старшего брата, ни деда или дядьки, с которыми можно было бы поделиться вставшими проблемами. С отцом - нет, там другая любовь и уважение, а о матери и разговора нет, мать - женщина святой природы, символ и поклонение, молоко, а не медовуха. Он улыбался воспоминаниям, но не забыл свой шок и горе в пятилетнем возрасте, когда застал отца с матерью целующимися в спальне, куда влетел, испугавшись грома - его мама с голой грудью, радостные руки его отца, и абсолютно верно понятое Ромочкой папино намерение относительно маминой груди! Готическая сказка, немыслимый декаданс...

   Катькины и Андрюхины детки были личностями, буквально только высунув голову из мамки, а уж когда подросли... Били его только так - и в боксерских перчатках, и в философии абсурда, да и в любой философии. Впрочем, боксу он их сам учил, на пару с их папочкой, а насчет философии с математикой - куда ж ему тягаться с Катькиным геномом. Умные, заразы...
— Социально-технологическая эволюция вместо биологической? А почему ты так уверен, Ник?
— Уверен в чем конкретно, Ром? — Никита не повелся, наученный горьким опытом. Подначки старого друга отца, закамуфлированные под возмущенный интерес отставшего от жизни ретрограда, могли вывести из себя кого угодно.
— Что не биологическая.
— А в твоем детстве были велоциклы? А техника инфо-видео? А вот анатомия как-то не изменилась.
— Человек тоже эволюционировал, — скромно сказал он парню. — Сопротивляемость приобрел.
— К чему? — настороженно спросил Никита. Это слово - сопротивляемость - до сих пор воспринималось слегка болезненно и заставляло делать усилие, чтобы держаться в контексте разговора.
— Например, к негативу среды и вирусам всяким. - невинно продолжал Роман. — Если викторианского англичанина, например из шекспировской эпохи, переместить в современный Лондон - то англичанин загнется через сколько? Сутки, час? Пять минут?
— Скорее пять минут. Задохнется. — согласился Ник. Он неделю назад приехал от деда и бабушки.
   Ага, сопротивляемость к вирусам в контексте полового диморфизма. Причем обидно слегка за папу - то, что для папы невозможно в принципе, элементарно разрешено для папиного друга. Уведенных из-под носа своих девчонок, причем уведенных одной левой, да частично с целью добродушно поиздеваться - Никита простить не мог. Но понимал, осознав принцип «где любовь, там и коварство» - есть наука, что дорогого стоит. Хотя бы осознание досадного факта, что пока ты девчонке стихи читаешь - у ней уши заняты, а глаза и все остальное нет. И вообще, если хочешь, чтобы девчонка видела только тебя - сделай так, чтобы она из-за тебя заплакала, для начала.

  История повторяется? Никогда! Ну разве что рефреном.
Из бездны воспоминаний, мыслей и чувств выхватывать наугад, повинуясь неясной логике прощания. Наугад - то, что мучает сильнее всего, что останется в скрытой памяти, архивах души - навсегда. Не понятое и не осознанное, будет жить внутри, в следующей плоти, судьбах, жизнях - если они, конечно, есть...
Где он? Внизу шпили и башенки, плоские крыши-сады и зеркала антенн. Город. Он был в светлом и дымчатом - увлекся памятью и прошлым, отвлекся, и вот он - утренний туман над городом, жемчужный свет невообразимой красоты...

Бледные звезды стыли серебром, далеко, холодно, близко, нигде.

... девочка с серыми глазами...
У нее грудь была больше, чем у девчонок в его классе, хоть она и была младше на целый год. Ее звали Таня. И еще она материлась не хуже своего батяни, не стесняясь, громко и звонко, а на него смотрела свысока. Умудрялась, хотя и была на целую голову ниже.
Она жила с отцом в последнем доме улицы. Но дом был отдельный, а не комнаты в бараке, в каких жила большая часть окраины поселка. Поселок был старый, обветшавший и почти брошенный аборигенами, или они все вымерли. А природа очень хорошая - озеро, даже два, второе мелело и пересыхало через год. В этом году было два озера. Родители затеяли евроремонт и на недельку устроились за городом, в гостях у знакомых, в новой элитной части поселка, и через день ездили смотреть, как завершаются работы. Были веселые, оживленные, да еще свадьба у знакомых намечалась - сын женился. Вообще семья была веселая, ему у них понравилось. Да и в любом случае - ненадолго, скоро они вернутся в город и пойдут каникулы как надо - с Андрюхой у них куча планов.

   А у нее был пушок на шее сзади, на позвонках, а уши очень маленькие, теплые, и мочки розовые. Русые пушистые волосы до плеч и белая кожа, совсем без загара. И серые прозрачные глаза в черных пушистых ресницах, он рассмотрел ее хорошо и близко, потому-что днем они уже целовались за сараем с сеном, в кустах вербы. Скорее не в кустах, а в деревьях, невысоких. И Танька сама завела его туда, болтая что-то про ежевику и кино про Джеймса Бонда в восемь вечера в старом клубе, а он шел за ней, замирая - неужели? Она поставила его к стенке сарайчика, быстро оглянулась, и сама обняла, сильно притянув к себе его голову, и подставила губы в обветренных трещинках, и он впервые целовал девчонку в губы, нет - в рот, непонятно как сообразив, что надо делать. И странно, не противно было от ее слюней, а горячо и приятно, и хотелось еще, глубже что ли. Он не понял, как его рука оказалась у нее под водолазкой, а там была только майка и - тугой маленький холмик с твердой вершинкой, а умница Танька не дергалась, как дура Светка два месяца назад, и он мял, кружил пятерней и исследовал ее грудь все быстрее, а потом догадался и быстро залез этой же рукой под ее майку, и стало совсем отлично, гладко, нежно, а Танька постанывала ему в рот. Само собой, опять было мучительно туго в джинсах, как часто бывало, только сильнее. Она тихонько мычала, жалась к нему, а потом залезла ему в рот своим язычком, а правой рукой полезла ему под ремень. Они бы не ушли оттуда, но дверь хлопнула и загремели шаги. Он замер не дыша, испугался так, что все ощущения пропали, как и не было, осталась только злость и привычное уже тягучее, злое давление в паху. В сарае гремело и несся рычащий мат - не так стоял ящик с инструментом, виноваты были суки и еще много других, все они были виноваты.
— Злой батя. Сейчас опохмелится, посидит еще и спать уйдет, — прошептала Танька, прижавшись к нему, сердце ее билось у него под мышкой. Его собственное сердце выпрыгивало из груди.

   В кино они пошли отдельно. Почему - он не понял, но и не спорил. И сели отдельно. А Танька села рядом с длинным парнем. Взрослый - оценил он, и тоже из озерного края. Так называли местные остряки элитную новую часть поселка с коттеджами и садами. Не элитная уже готовилась к сносу и переезду, народу там оставалось мало, старики и никчемные пьяницы вроде Таниного отца.
Что любопытно, фильм был новый. И интересный, две серии и с женщинами. Бонд, конечно, всех победил, три раза чуть не погибнув, и в последних кадрах опять обнимал женщину, самую красивую из пяти уже обнятых кудрявую брюнетку с торчащей грудью, когда Рома понял, какой же он дурак все-таки... И чего он поперся в это кино, дебильный клуб доперестроечной эпохи. Андрей не поверит, что такие древние деревни бывают, с деревянным сараем, называется Кинотеатр, так и называется - на кривой вывеске у крыльца написано. Приперся... В коттедже телевизор не хуже, и куча журналов в гостиной, интересных. Дома от него родители такие журналы прячут.
   Да ладно, в общем фильм был нормальный, а экран в избушке большой. И парень, который вывел Таньку из кинозала, небрежно держа за талию и склонившись к ней, и что-то наговаривая, тоже был... Нормальный. Здоровый. В фирменных джинсах и фуфайке - крутой, с капюшоном и нашивками. Возле кассы с щелястым деревянным окошком, где два часа назад они брали билеты, тоже по отдельности, фирменный чуть задержался, что-то Таньке объясняя, а Танька казалась маленькой школьницей, даже младше чем была. Не пятнадцатилетней, а вообще - лет тринадцати. Она прошла с рукой длинного на спине мимо него, не видя его в упор. Он замедленно пошел следом в вялом потоке обсуждающих кино деревенских и озерных, через скрипучий тесный тамбур без света - на улицу. Вокруг курили и смеялись, и он видел ее - прямо перед собой, с фирменным.
Обняв Таню за тонкие плечи, фирменный играя пошатал ее, и отпустил. И кажется, шлепнул незаметно по заду. И ушел с еще двумя такими же фирменными, и с ними были девушки постарше Таньки, красивые и высокомерные. Они ушли по дороге наверх, к озеру, а Танька побрела оглядываясь, аккуратно ставя белые босоножки, дорога была пыльная и в колдобинах. Хорошая дорога вела наверх. Вниз - за линией фонарей в количестве четырех штук тьма была глаз выколи.
   Он пошел за ней, хотя собирался пойти к себе спать. Но не смог, когда увидел, что она смотрит на него через плечо, задержавшись поправить босоножку.
— Ну и чего поперся за мной. И чего молчишь? — Она споткнулась и зашипела. Камушек в босоножку попал...
— Провожу. Темно же.
Она фыркнула. — Я хорошо в темноте вижу, привыкла.
— Я тоже хорошо в темноте вижу. А твой отец тебе разрешает...
— Что? Встречаться, что ли? Да ему по барабану. Ему поллитру на день, больше ничего не надо. — вдруг глухо сказала Таня. — Мама когда умерла он сразу начал пить. Он электрик, и работа есть - наверх часто зовут, и платят хорошо.
   Они шли рядом, и она не спорила, когда он взял ее за руку, кажется даже обрадовалась. И рассказывать начала быстро и сама - про все вперемешку, про отца, что он очень хороший, и пить стал только с прошлого года. Маму ждали из роддома с братиком, а дождались... когда кровь переливали... В общем, они одни теперь.
Оказалось, она младше его на всего два месяца, ей пятнадцать, а шестнадцать будет в ноябре. И через два года она уедет отсюда, поступит учиться в техникум, на заочное, и отца заберет к себе. У нее оценки хорошие, и учиться она любит. Здесь, в поселке, люди разные... Из старых, хороших знакомых, уже никого не осталось. Озерные идиотничают. Думают, тут одни плебеи и алкаши. Но всего два года, всего два - и она вырвется отсюда.

   Они пришли, до самого крыльца. Танька прислушалась. Из дома несся храп, в перерывах тихонько шумели во тьме ветки. И пошла в дом, а он зачем-то за ней. И тут же вспомнил - она не приглашала.
— Ну я пошел. Пока.
— Ага, иди. Катись. — любезно сказала Танька.
Он глянул в темень за дверью - тоскливо... Тащиться далеко. И все уже спят, а родители только утром приедут. А веселая семья - они его искать не будут, поощрительно сказали - гуляй, пока молодой. Он сказал им, что идет в кино с девушкой, и они восприняли одобрительно. Поселок считался спокойным, чужих не было. Да, пошел в кино. Но не соврал же - и правда был в кино. Только один.
Пока он все это думал, Танька передумала его выгонять.
— Ладно, можешь тут лечь. — Она, не включая в коридоре свет, привела его в комнату в углу скрипящего узкого коридорчика - не комнату, а практически чулан. Но там был большой диван и одеяла с подушками. И ушла. Она не собиралась с ним больше целоваться, это он понял. И чего потащился за ней, дурак... Он тоскливо сглотнул, а потом разделся и лег, чтобы смотреть в потолок.
Простыней не было, и он перед тем как лечь кинул одно старое мягкое одеяло на диван. А вторым укрылся. Пахло пылью и сухим укропом, что ли. Дура Танька погремела чем-то в коридоре, заглянула в большую комнату, откуда бешено несся батянин храп, и закрыла свою дверь со скрипом. Он смотрел через открытую дверь своей конуры, пока мог видеть ее тонкий силуэт и колокольчик волос. А потом быстро отвернулся к пыльной спинке дивана и решил спать. Повспоминать Бонда, чтобы не вспоминать его женщин и Танькину грудь под майкой, и ее припухлые губы, и эту вербу у сарая. И спать.
   Он уже успокоился и почти уснул... дикий визг влетел к нему из коридорчика с буфетом, заставив подскочить, а сердце, конечно, выскакивало из груди - сон улетел, как и не было, и он в трусах и футболке выскочил на крик, не успев ничего сообразить. И влетел с разгона в полуоткрытую дверь в конце коридора, чуть не растянувшись на высоком порожке.
И застыл от зрелища в неверном свете маленького окна...
Визжала Танька, сидя в узкой кровати. И она была голая. Белели в темноте грудь, живот и ноги, а вся чернота собралась у нее галочкой между бедер и ударила его по глазам.
— Мышь!!!
— Где... — Спросил он сорвавшимся в фальцет голосом и не услышал себя.
Во рту стало горячо, а босые ноги застыли, зацепившись за порог. Он уже хорошо, даже отлично видел в ее темноте.
— Дурак... — тихо прошептала Танька. — Ты дурак, да?

   Крадясь звонким туманным утром из боковой клетушки, где спала Таня, он чуть не упал, споткнувшись о кота. Котяра, огромный, полосатый и наглый, громко мурча, развалился на полосатой дорожке, и периодически угрожающе по ней катался, выпуская и втягивая когти... Кота Рома обогнул по хорошей кривой - кот был здесь хозяином.
Аккуратно обошел, и еще раз подумал - нет, мышей в этом доме явно не водится.
   Он быстро шел в рассветной прохладе, шел по дороге наверх, не веря в то, что все это - было. И было - с ним... И смотрел на небо, пыльную грунтовку и деревца обочины по-другому, по-хозяйски и гордо. Все стало другим, ярче, меньше - он видел все окружающее чуть свысока. И уже думал - он вернется вечером, надо только дождаться - вечера...
И еще этой ночью был ветер, и лунный свет играл кружевной шторкой ее окна и стопкой книжек на столе, и белыми простынями узкой скрипучей кровати, и уснули они той ночью совсем ненадолго, и только перед рассветом.
   Ее волосы вкусно пахли сеном каким-то или травой, и еще духами. Зато грудь пахла так, что ноздри сами шевелились. Но просто целоваться ее уже не интересовало. Она дышала и стонала ему в плечо, медленно, потом сильнее, как будто ей было больно, но при этом говорила про еще, еще и сильнее, но ему было в общем все равно, что она там внизу говорила - тело упорно двигалось само по себе, сознание летало где-то отдельно, под беленым потолком, над окошком с колышущейся тюлью, над скрипящей койкой - он ничего не видел, и казалось, видел все сверху, хотя и не интересовался. А потом стало еще круче, уже запредельно. Все ощущения резко собрались в паху горячим, острым удовольствием быстрого спазма - первого, сразу второго, и еще и еще, он одеревенело застыл и застонал вслед за тягучим пульсом, сам превращаясь в пульсирующий сгусток восторга, зато Танька вдруг заверещала и дико задергалась под ним - и это добило таким кайфом... а вот вырваться у ней не получилось, он придавил ее и держал боксерским захватом, а она была маленькая и поэтому без толку ругалась матом ему в плечо, левое, и умоляюще вопила - вытащи, дурак... и колотила по спине кулачками и даже, кажется царапалась. Потом всхлипнула и заткнулась. И вся обмякла, и это было жаль. Но неважно, уже было в общем все равно, что она не двигается.
Когда он упал на нее, она все еще что-то скулила, а потом дернулась уже сильно. Но он хотел не отпускать ее, влажную, душистую и горячую, сжать и ни за что не отпускать, никогда, умирая в благодарности, в полете очумелой легкости, как будто выплеснул вдруг все дикое напряжение, которое не до конца понимал сам... Так хорошо ему еще никогда не было, и не хотелось, чтобы это заканчивалось...
   Но Танька вдруг одурела вконец - завыла совсем не человечески и заколотила коленками, очень больно попав ему внутри бедра. Он неохотно разжал руки, она сменила вой на шипение и вывернулась, влажная и вся скользкая внизу, чуть не упав в рывке с узкой кровати, и мелькнув белым зайцем в темноте, прыгнула в угол - греметь там ведром и ковшами с кружкой. Он смотрел, что она делает - свет от белой тюли в окошке был, и за окном шумели ветки. Там поднялся ветер? И еще думал - надо же, он спокойно смотрит на широко разведенные над ведром Танькины коленки и лихорадочную руку, и дергающийся эмалированный ковш в ее левой руке. Она все еще материлась и визжала, но уже как-то сквозь зубы, а видно было, что хочет она орать. Наверно, отец Танькин уже проспался, подумал он разумно и толково. Она боится, что услышит.
— И балда же ты, Рома. Я же скаазала!!... Обалдуй. — еще разок сквозь зубы прошипела, явно расстроенная, — сказала же, сразу вытаскивай, дураак...

   Он отлично помнил все, что она сказала и чего она хотела, все он понял, и тоже расстроился. Он забыл, совсем забыл.
— Я забыл, Тань. Извини, пожалуйста. — сказал покаянным тоном городского умного мальчика. И видел, что она его сейчас ненавидит. Ее глаза влажно мерцали в темноте - плачет что ли...
— Только... посмей еще раз... дурак.
Но погремев и еще поплескав водой по ляжкам, а потом стряхнув ладонями воду, не прячась от него - да и где было спрятаться в клетушке, подошла и буркнула - подвинься. И легла к нему в горячую скрипучую яму, прильнув и качнувшись, уже под ним, и обняла за спину холодными руками. Обхватила крепче, подладилась, ведя правую руку ему вниз по животу, и ему сразу стало жарко и опять твердо запульсировало в паху, еще до того, как она дотронулась. Еще резче, чем обычно. — Еще раз так сделаешь - по морде получишь, понял... — буркнула уже примирительно. Она уже ерзала ему по торчащему пульсу, сжимала и гладила бедрами, влажными и прохладными, и даже заурчала довольная, когда он со стоном врезался в нее слишком быстро - не возмутилась как в первый раз, видимо, все простила.
Он понял и во второй раз постарался и не забыл, сделал все как она хотела. Это было не совсем то. Но тоже отлично.

   Утренний кот взглянул на Рому благосклонно, а дорога наверх показалась короткой, и родители озабоченно переглянулись, но приставать с расспросами не стали. А скорее, отложили на возвращение в город - отец точно.
   Потом он целый день ждал вечера, и все придумал и объяснил родителям - как и почему он должен ночевать не в коттедже, в светлой комнате с большим окном и музыкальным центром, а где-то еще. Новые знакомые, что-то вроде дня рожденья. Они удивились, но все же неохотно отпустили, а мать вопросительно смотрела на отца, и казалось, испугалась чего-то. Он убежал от них, пока не передумали. Вечер был светлый, и начавшийся было дождик вдруг передумал и прекратился, было свежо и пахло чуть прибитой дорожной пылью. Вечернее солнце падало в синие облака, пятная пыльную дорогу оранжевыми кляксами, а он несся вперед - скорее... Он бежал всю дорогу, периодически переходя с галопа на трусцу, когда начинал задыхаться, и когда увидел ее, все еще задыхался.

   Она была не у себя дома, и была не одна. Вся вчерашняя киношная компания - четверо парней и две девушки - прогуливалась за последним поворотом от их дома, у пустыря с крапивой и огромными листьями пыльных лопухов. Дальше все дома были заброшенные, провалившиеся черным, а заборчики лежали на земле. Черные и кривые, как все, что произошло дальше.
   Дальше он стоял перед компанией, и старался быстрее отдышаться, но совсем не получалось. Время понеслось, как будто кто-то включил перемотку. Таня была в голубом сарафанчике, и видимо вымыла голову - ее короткие волосы с челкой завились и были пушистые, как широкий перевернутый колокольчик. Она была маленькая, очень красивая и бледная, еще белее чем обычно. Ее ласково и жутко спрашивал о чем-то длинный, склонившись и играя бретелькой сарафана, и на последнем вопросе она задергалась, как будто ей стало больно.
   Их было четверо. С длинным. Все ростом выше его на голову, лет наверно им по двадцать - тупо думал он. Длинный фирмовый уже накручивал прядку Таниных волос на палец, а трое окружили его и с интересом рассматривали сверху вниз. Еще было две девушки, они остановились чуть поодаль, рассматривая экранчик мобильного, им явно не нравилась задержка. Одна, очень высокая, оглянулась и засмеялась, - можно побыстрее? - Вторая, красиво подстриженная лесенкой, капризно добавила, - не смешно. Может, хватит?
Но фирмовый продолжал улыбаться Тане доброй, жутковатой улыбочкой, уже отойдя от нее на полшага. Таня мотала колокольчиком, а фирмовый тихо задал еще вопрос, сделав успокаивающий жест своим и чуть задержав взгляд на Роме. И быстро спросил ее еще о чем-то...
— Да сказала же, на черта мне сопляк! Ботан задохлый! Сказала же тебе! — вдруг заорала с матом и слезами Танька, неадекватно дергаясь и кашляя, и схватила длинного за рукав. И дальше хватала, но он отдергивал руку, а потом слегка толкнул ее в грудь, и она отлетела на пару метров. Извернулась, удержалась и там и осталась - стоять как вкопанная, и орала возмущенно, не замечая, что зачерпнула пыль своими белыми босоножками, — я не знаю, чего он приперся! Пусть катится отсюда, сопля городская!
— Ну так мы ему сопли вылечим. Да, Танюх? И нос малость подправим, чтоб не сопел. И проверим на зрелость, заодно. Гражданскую, само собой. — это успокаивали уже его. Вежливо улыбаясь. Им было хорошо.
Он застыл посреди дороги, лихорадочно соображая. Один против всех... во рту стало сухо, а картинка дороги, солнечных клякс в пыли и высоких фигур напротив стала медленной и плоской, и потянулось зловещее молчание...
— Да, — сказала вдруг Таня. — Врежь ему. Я его не звала. Чего ходит, придурок. Чмо столичное, видала я таких... Врежь ему. Отбуцкайте его, чтоб... — она стояла в пыли спокойная, смотрела серыми прозрачными глазами и улыбалась, а потом подошла и смело взяла длинного под руку, и тот благосклонно позволил ей прижаться бедром и грудью.
—Нет, он еще смотрит, — удивился длинный, обнимая Таньку. — Он смотрит, а не извиняется.
Он не успел понять, что происходит, как уже летел назад - сзади схватили за шиворот, дернули и отпустили падать.
— Вставай. — Вежливо сказал длинный.
Он встал и упал опять, получив тычок кулаком в лицо, выданный без замаха и со скучающим выражением. Стало темно в глазах и солоно во рту. Больно было так себе, не сильно.
Дальше они его кидали друг другу в кругу, тоже не очень больно, и разговаривали, обсуждая какие-то хард-программы, а потом вспомнили, что до сих пор его кидают, а он так и не извинился.
— Страшно мальчику. — Удовлетворенно и совсем не зло, даже весело сказал кто-то.
Ему действительно было страшно. В голове бил набат, мутило и все кружилось, и язык распух во рту и не мог повернуться, а то бы он уже говорил им что они хотят, да что угодно говорил бы, лишь бы вырваться из этого круга. Страшно было того, что за спиной. Что впереди, он видел - впереди был сощуренный взгляд длинного.
— Ну когда страшно, надо убегать. — Лениво подсказали ему и слегка расступились. В следующий миг он уже бежал в сторону от дороги, туда, где были заросли крапивы. Рванул драпать через крапиву и думал только про то, что повезло. Крапива тут высокая, джинсы плотные. Но крапива была не одна, а с каким-то сухостоем всех ростов, и те, что подлиннее, неделикатно били по чему попало. Но выбирать дорогу...
   Он запнулся и полетел кубарем, и врезался головой и плечом в криво висящий на столбике забор, чудом сохранившийся... все, конец... была последняя мысль перед приступом жуткого. тоскливого ужаса - все... он поехал ладонями по черному забору, собирая занозы, и вдруг понял - за ним никто не гнался. Сзади хохотнули, пару раз кто-то свистнул. Тихо... Здоровенные листья лопуха были в пыли - сюда не попадает дождь? Он повернулся и сполз спиной по наклонному щелястому забору, и сел в лопухи, больно было в горле, потому что туда било сердце, захлебываясь кровью. И быстро капала кровь - на руки и колени, и потрогав тыльной стороной ладони подбородок, а затем неосторожно губы, он вздрогнул и окончательно пришел в себя. Текло из носа, обильно, и он, не думая уже ни о чем, задрал голову и больно втянул воздух с кровью и соплями. Там, на дороге, было тихо. Они ушли. Он прислушался... Точно, уходили. Удалялись голоса, и Таня - это был ее смех. И еще смех. Он потрогал еще раз нос и губы, и опять неловко - рука сильно тряслась, зато боль пришла и отрезвила совсем. Кровь уже не текла, и глухо дергала боль в носу и разбитых губах, и было тихо так, будто в мире не осталось ни одного человека.
   Потом он шел, потом умывался из чьей-то бочки за изгородью. Вода была дождевая и свежая, только плавали листья и немного паутины. И удивлялся - всего лишь две трещины на губе, нижней. Онемело, и не больно. И не так уж заметно, особенно если отворачивать лицо.

   Назавтра он опять пошел к ней, днем.
   Он не мог не пойти.
   Вообще-то он не шел. А опять бежал. И думал - если они опять... Если там будет долговязый, то он будет драться. Он умеет, просто вчера все случилось слишком быстро. И ничего они ему не сделают, побоятся. Они знают, кто его отец.

   Синеватый дымок был над трубой, и было тихо.
Она была в летней кухне, а не в доме, печка потрескивала, а на плите парил бачок, и еще один, поменьше - стирку затеяла....
Танька резала зеленую капусту на большой доске. Здоровый нож с обмотанной синей изолентой ручкой летал у нее как будто сам по себе, и стучал по этой доске, а рядом у нее была картошка и здоровенная свекла в большой миске, блестящая от воды.
—Тебе воды принести... — ничего глупее он сказать не мог. На табуретке было полное ведро, и внизу еще одно.
— Не приходи больше. — Равнодушно сказала Танька. У нее были очень черные ресницы, и длинные. Глаза в этих ресницах были совсем прозрачные, и туманные как камушки в мамином колье. Она говорила, что этот серый камень - редкий прозрачный нефрит.
Танька смотрела серыми глазами, не выпуская ножа, и в уголках набухали слезы. Смотрела так, будто он обидел ее ни за что, ни про что, и простить такое невозможно.
— Ты злишься, что я убежал. — Глухо признал он. — Но их же четверо было.
Она вдохнула с отчаянием и бросила нож в горку мелкой капусты. И нагнула голову, сглатывая. А потом повернулась к нему, кривя губы - другая, странно взрослая, чужая, резкая и брезгливая. Как будто он был так, слизняк. Которого надо стряхнуть с этого зеленого кочана, сбить ногтем. И процедила, прищурив ресницы и выпятив подбородок. — Ты слыша-а-ал, что я сказала? Не приходи сюда! Балбес! Тебе мало накостыляли? Следующий раз штаны снимут... — она равнодушно сказала, что с ним сделают дальше.
И заорала как на идиота, который не понимает нормальных слов...
— Убирайся отсюда, уходи... Уходи!!
Он ушел.

   Через четыре дня они уехали в чистую, заново обставленную квартиру, и он больше никогда ее не видел. Только во сне. В снах, которые ненавидел.
Во сне не она, а он прижимал ее к щелястой стенке сарая в кустах вербы, и прижимал из всех сил, чтоб почувствовала. И целовал тоже, мял ее губы не жалея, прикусывал пухлую нижнюю губку и засовывал язык глубоко ей в рот, горячий и сладкий, а прижатую к стеночке ее можно было не держать руками. И руки его были где надо - под ее водолазкой, накрывали холмики с острыми вершинками, а когда он водил ладонями, она стонала ему в рот.
И засыпали они, совсем как наяву, совсем ненадолго в жаркой лодке ее узкой кровати со скрипучей сеткой, где можно было лежать, только тесно прижавшись к друг другу. А утром сдавленно хохотали - как получилось, что все на полу, даже простыня? а они голые на полосатом ватном матрасе, зато так тесно обнявшись. И не тратили время, чтоб стелить мятую изгвазданную чем надо простынь - он отлично научился, и Танька уже смело обнимала его ногами, шелковыми, гибкими, и не боялась.
Ее серые озера были без слез, зато огромные капли катились по щекам, но не успевали - он пил их как воду, и удивлялся, ее слезы были вкусней воды, и несоленые, а он очень хотел пить - это был сон, сны под утро.
   Сны, которые он ненавидел. Ее слезы, его жажда, ее спокойное - не приходи больше.

   Ее длинный друг был всего лишь племянником соседей тех друзей, что пригласили его родителей на недельку за город - покупаться в озере, пока ремонт идет. И свадьба там была, очень шумная и веселая - родители веселые пришли. Он не пошел, отговорился какой-то ерундой, а они не настаивали. Они вообще никогда его не прессовали, свободы было завались. Может поэтому он и не натворил столько, сколько Андрюха, за которым радарно следили и тряслись.
Этот ее фирменный, он тоже здесь на время, приезжает на выходные. Он тоже временный, и вся их компания. Тоже временный.
   Он подслушал разговор - взрослые говорили. Скорее сплетничали, но без зла, а с недоуменным сочувствием. Электрик - местный кулибин, мастер на все руки, но пьяница горький, а дочка с пятнадцати лет по рукам. Мать умерла, родственников нету. Папаша в упор ничего не видит, кроме водки - работает и пьет, когда не работает, а девочка хозяйство ведет. Готовит, стирает, и передают ее с рук на руки местные - приезжим, по сезону. Вероятно - угрозы, давление, и на глазах вся эта мерзость творится. Она молчит, скрывает. Уперлась и все отрицает, и как держится, непонятно. В школу девочка ездит автобусом, ей очень далеко добираться. И в школе осведомлены о ситуации. Интернат предлагали ей не раз, и условия неплохие, но она отказывается наотрез, жалеет отца.
   Он подслушал все, что смог, и понял - ему все равно. Он помнит только одно. Она сказала - не приходи больше. Мать испугалась, увидев его ладони и ссадины, но он сказал, что навернулся с велика, ерунда. И не соврал, правда была ерунда. Всего лишь постучал стиснутыми кулаками по стенке шкафа, пару раз, потому что Танька стояла перед глазами, как живая. Рыдать было глупо, но зато никто не слышал, он был дома один.
   Когда он рассказывал Андрею, то удивился, как здорово все получается. Он был прямо-таки герой в своем рассказе. Не Бонд, конечно, но их же действительно было четверо на одного, и с этим спорить было бы глупо. Андрей завидовал нереально, и расспрашивал с жгучим интересом, даже с опаской, спрашивал жадно, преодолевая стеснение, мучаясь и переживая...

   Лето прошло, а осенью к ним в класс пришла новенькая девчонка, высокая и симпатичная. Самая красивая в их девятом А, а ему исполнилось шестнадцать. Все изменилось с прошедшего лета, и он тоже изменился - очень сильно. Он сам себя не узнавал, вырос за эти четыре месяца как за год, и все стало мало, даже носки и носовые платки - смеялась мать, покупая ему одежду.
   Лена-Леночка училась на четыре и пять, и носила джинсовые юбочки, как все девчонки, но ее ноги были самые длинные. Грудь у нее меньше чем у Таньки - отметил он задумчиво. Еще она в этом году заканчивала музыкальную школу, по классу фортепьяно. И вспыхивала при одном его взгляде на нее, а когда он подшучивал и смеялся, то совершенно терялась и вела себя как дурочка, и ему это страшно нравилось. И на секцию бокса он начал ходить серьезно, не как в прошлом году.
   В кино они сходили один раз, и еще в кафе и несколько раз просто гуляли. Но он не очень-то слушал, что она говорила, слишком его привлекало другое - ее губы и грудь под блузкой, очень маленькая. Он уже месяц перебивался как умел, запирался то в ванной, то в туалете, но бешено хотелось другого. Снилось и мучило, и хотелось до сухости и жара в горле, до головокружения - тесного, влажного, судорожно покорного тела и чувства власти, азарта и горячей силы, а больше исхода - бешеных рывков наслаждения. Как тогда, летом, с ней... Как будто он отомстил бы ей, ее серым глазам и предательскому смеху, со всей ее белизной, нежными стонами и жадностью рта, и пусть бы она плакала - из-за него. Она сама показала ему, взяв его пальцы, как ее трогать, где ей приятно до судорог и дергающего стона - все кино и журналы оказались ерундой. Она просто устроилась ему между бедер, склонилась и тихонько обвела язычком, бесстыдно, как будто делает что-то правильное, прекрасное и самое главное, и он задохнулся в диком блаженстве, вдруг поняв, что самому такого и не светит, хоть мозоли на ладонях набей... А потом она мягко схватила его губами и ртом, и это уже было запредельным кайфом, а все с ужасом интереса листаемые с детства журналы и их дурацкие картинки - выходили плоской глупостью, бесцветной игрой. Он знал, что глупо вспоминать ее, и очень хотел забыть. А чтобы забыть, как он догадался, просто нужно подмять другое тело, чтобы не та, так другая девчонка хотела и мучилась, и плакала без него...

   Другая шла рядом и испуганно, жадно косилась на него влажной синью глаз, дрожа и стесняясь посмотреть прямо, а он улыбался. Они еще не целовались, но он уже знал - все получится, все будет как он захочет. Осень была теплая, с золотом листвы на синем, с тревожащим пряным ветерком, и ветровки днем жили в рюкзаках. А Леночка все трещала, запинаясь - про консерваторию, куда мечтает поступить, и академический концерт через месяц, и еще всякую ерунду. Он не слушал, только вид интересующийся делал, подмечая, как замирают ее губы от его взгляда, улыбки, беглых слов - ни о чем. Она слушала, как будто он истины вещает. И к ней домой он зашел с задачей и целью, но делал вид, что ему вообще неинтересно - не волнует его вся эта цель. И замирал без дыханья, когда убеждался с каждым словом - она ведь страшно боится, что он уйдет, вот сейчас просто попрощается и уйдет. Так и оказалось. Он сделал вид, что торопится, и она не стала протестовать, и дала себя целовать, и раздеть, и сама сказала, запинаясь от смущения, - лучше ко мне в комнату... нет, никто не придет, мама на работе, папа уехал. Брат маленький еще, в садике...
   Она боялась и просила, чтобы он был поосторожней, и ей не понравилось. Зато понравилось ему, и очень. Леночка смаргивала слезы с длинных ресниц, но не жаловалась, только посидела немножко, прижав руку к животу. На него не смотрела.

   В классе их просчитали, и все отлично соображали - девятый как сговорившись сошел с ума и веселился, пришло их время. Соображали с восторгом - о себе и других, и жадно следили, и за ними тоже, знать про всех - было частью азартной игры. А она продолжала краснеть и переживать. Боялась, что мама поймет, что залетит, что он с ней просто так... После осенних каникул, когда он приехал из Питера, куда ездил с отцом - он сделал вид, что ничего не было, и прокатило на отлично. Похолодало, сводил с ума запах сжигаемых листьев и озорной взгляд рыженькой соседки, и ее походочка впереди него, веселыми каблучками по хрустящему ледку замерзших лужиц - она делала вид, что не замечает, что он ждет ее у подъезда каждое утро. Леночка смотрела убитыми, слезными, синими - глазами теплой осени, а на календаре-то был ноябрь! И были другие девчонки, старались пройти поближе и прикоснуться невзначай, глядели с жадным ужасом, задирали носы, насмешничали, и все было понятно - демонстрация интереса. Улыбочка одноглазого змея их интересует, что ж еще-то? - ржали с пацанами, подробно разбирая полеты. Всех девчонок интересует только одно - умных, серьезных, домашних и послушных - всех. Вот и отлично.
   Леночка страдала молча, даже похудела. Над ней посмеивались, радостно и жестоко.
Она ни о чем его не спросила, ни разу, только смотрела и ждала. Он делал вид, что все нормально, и улыбался ей точно так же, как другим. Они разговаривали так, будто только что познакомились, и она быстро взглядывала на него и отводила глаза. А потом родители перевели ее в другую школу.
В отсутствии секунд бесконечность не торопит, не ждет, не требует. Воспоминания живы, и отличаются от жизни очень мало - всего лишь решенностью. Все уже сбылось, сбывшееся останется неизменным навсегда, прожитое застыло камнем и ничего не исправить. И все, что ты еще можешь - это заглянуть без страха в эту глубь без дна, взглянуть напоследок и не сойти с ума.

Вперед на пятнадцать лет - достаточно этих детских воспоминаний
… руку мне дай, на середине пути... (старая песня)
   Началось все с холодильника.
   Андрей не хотел лететь в Милан - да должен был. Переговоры на нем одном завязаны были, и без него все срывалось. Ром, присмотришь, а? … и тоска в голосе. У Катюшки какие-то проблемы были с малым, и женские, как он понял. Да еще у Сергеича нога опять разболелась. Хромает злой, расстроенный, чтобы за руль сесть в таком состоянии - и думать нечего.
   Он долго не думал. Продуктов машину загрузил - все, что Катя сказала, и что забыла. Подумал, прикинул, глядя на свалку на заднем сиденье, да еще багажник забитый... Ну фруктов много надо, сказано было, Катька ребенку соки давит, витамины, минералы, все дела. Но в холодильник эта куча не войдет, а на улице лето.
   Значит, надо увеличить количество холодильников.
Привез продуктов, а следом приехал агрегат и пара грузчиков - Катька рот открыла и долго не закрывала. Потом прыснула - достали мы тебя, Рома? ... Вот так просто отвязаться хочешь?
   Андрей приехал, хохотал по телефону, долго начинал и сказать не мог, — ну ты даешь... а что, ну два холодильника в кухне. Странно только в первый раз. Креативно подошел к делу, ничего не скажешь!
Зато эффективно, все у матери с дитем было - даже слишком.

   Конечно, не холодильник сыграл главную роль в восстановлении дружбы.
После его спонтанного ухода из фирмы прошло два месяца, и он давно не злился на Андрюху, и напряженно думал, как помириться. И рад был, когда вмешалась Катя.
Разговаривали они в кафе недалеко от ее дома, она позвонила и попросила его приехать. Он прилетел как на крыльях, поскольку не догадаться, зачем он Катьке понадобился, было невозможно - для Андрюхи старается. Ну и деловые интересы не забывает, дружба дружбой, а так сработаться, как они с Андреем, чтоб с полуслова в ситуацию въезжать - это только у друзей бывает.
— Ты еще злишься на меня? — Вылетело, и не поймал в полете. Оставалось только серьезно смотреть на нее и ждать.

   Она задумалась.
Потом сказала, и у него рухнуло сознание, на пару секунд. Черт бы подрал ее с этой ее честностью, вот не могла соврать...
Она сказала - да.
— Злюсь, ужасно. И больше всего обидно не то, что ты думаешь.
— А что? — он пришел в восторг от интонации и пламени во взгляде. Огонь над пропастью... Вот это да! Повезло же другу... и не стал фиглярить, а с вежливым интересом спросил: — А что, Катя?
— То, что все, все вокруг видели меня такой нелепой - и никто, никто не сказал правду! Что бегаю как идиотка в жутких тряпках прабабушки. Нет, хуже - бегаю с умным видом в кошмарных тряпках. Никто, даже девочки, даже Ольга Вячеславна не сказала, а я бы ее послушала сразу.
— А меня?
— Что тебя...
— Послушала бы?
Она не задумалась ни на миг.
— Да. Я не знала, что ты надо мной смеешься. Я бы обиделась на правду, наверно, а потом взялась бы за себя, а я очень упорная, если что задумаю - то добьюсь!
Он молчал, сказать было нечего. Да, добилась бы. И сейчас - добила, зануда. А красивая какая стала...
— Просто когда я узнала... Мне уже все равно было, как я выгляжу. Тогда.
   Потом он посчитал на досуге, просто из интереса: и через две недели на своей свадьбе, в нежном кружеве платья стиля Катрин Варез, обворожительная и скромная, и во время того разговора в кафе - мадмуазель была брюхата не меньше, чем пару месяцев.

Еще на восемнадцать лет вперед
Дети Катьки и Андрея были особой темой и стали немалым пластом его жизни. Но подлинным открытием и причиной частичной смены мировоззрения стала еще одна Ждановская мадмуазель - Варенька, поздний долгожданный ребенок, свет очей, кошмар ночей: в четыре годика она страстно полюбила литературу и требовала, чтобы по ночам ей читали книжки, а при попытке отказа начинала орать так, что становилось страшно за ее горлышко. Они подергались немного с воспитанием, и сдались превосходящей силе. У семьи был даже график - кто читает Варьке.

   Напрасно наивные родственники лелеяли надежды повлиять на юную поклонницу письменности. Ночные диалоги были до озверения стандартны:
— Варенька, все детки спят. — Мучаясь от желания упасть и вырубиться, ласково намекал папа, или старший брат, или средний брат. Мама - реже, ее работа была днем, маму берегли. — Все детки спят... — и Варьке, удобно расположившейся на ручках, показывали в окно соседние дома, где светилась всего-то пара-тройка таких же окошек.
— Спят. — Невозмутимо соглашалось чадо, благосклонно взирая на предъявленный фасад: — читай книгу.
— Собачки спят... — льстиво продолжал дежурный чтец, намекая на что-то свое, в данный момент несущественное.
— Спят. — Адекватно и вежливо соглашался воспитанный ребенок: — читай книгу.
— Кошечки спят... — в голос дежурного врывалось тоскливое отчаяние...
Все шло заданным порядком примерно месяца четыре, и вымоталась вся семья неслабо. Детский врач уверила - все хорошо с ребенком. Возрастное - читайте, пройдет. Медицина за последний десяток лет стала на удивление близка и дружелюбна к человеку.

Нянь по вызову, за пару лет до литературного ужаса
Он напортачил! Опять...
Варька встрепенулась, дернулась маленьким тельцем и хвостиками, и посмотрела на него с такой обидой... Губки ехали в стороны… изувер, дать малышке кипяток!

   Не был он горячий, чай этот! Он три раза попробовал. Она сказала - буду пить. Это был код, это значило, что надо дать чай, а потом макароны - Катя все показала, где макароны с маслом, где кастрюля, вернее термос. Она, Варька, эти итальянские завитушки любит и будет есть. Он справлялся, у него все получалось до этой минуты, даже то, чего ужасался до обморочного состояния - горшок! А потом они с Варькой играли в паровоз - он был паровоз, а она просто шла рядом и говорила чухх.... Потом еще читали, то есть изо всех сил старался он, чтоб с выражением, а Варька молча следила, очень строгая и нахмуренная, и он уже боялся - сейчас опять заревет...

   Чем больше он боялся, тем сильнее она хмурилась, поджимала губки и подозревала его. Русые хвостики торчали в стороны и даже, кажется, шевелились в подозрительности.
Потом она сказала кодовое: буду пить. И они пошли в веселую столовую и сели за стол с картинками - чинно и с ожиданием. И такой облом, ну до чего ж ты, Рома, неуклюж и туп, дожил до полтинника - и догадался дать ребенку горячий чай! Лаву. Глинтвейн. Даже пара над чашечкой нету.
Он растерялся и судорожно соображал - что теперь делать?
Она смотрела на него и тоже что-то соображала.

   Чай был ужасно горячий, и значит, эти макароны тоже раскаленные - написано было на горестном личике голодного ребенка. И надо плакать, и она сейчас будет плакать. Решение принято - ротик поехал в стороны, щечки покраснели, глаза налились влагой...
И бесполезно было уговаривать - чай остыл, макароны вкусные и холодные, не надо плакать, Варенька, и бесполезно просить прощения - у кого? Она, вся красная как спелая малина, открывала рот и мощно забирала воздуху, явно готовясь хорошенько завопить.
Он растерянно смотрел на кроху. Затем схватил пальцами макаронину с ее тарелочки и принялся всасывать, зажевал с довольным рычанием, периодически восторженно зажмуриваясь и мотая головой в экстазе - она посмотрела с интересом. Плакать можно начать и попозже, а сейчас - она благосклонно смотрела, распахнув глазки, и восторженно заулыбалась, когда он подавился.
Он действительно всосал макаронину в дыхательное горло, и задыхался кашлем по-настоящему, до боли и слез в глазах - она была счастлива. Забыла про ожог чаем и ненужный обед - зачем есть, когда такое!
Он прокашлялся и попытался вдохнуть воздуху, весь красный и с вытаращенными глазами. Она тихонько удовлетворенно подсказала - кхе-кхе.
   Дальше он валялся на полу и уже всерьез опасался задохнуться от смеха, а она, очень довольная, смотрела сверху, со своего сиденьица с грибочками и домиками.
Она потребовала, чтобы он съел все эти макаронины до единой, а сама не проглотила ни крошечки, но периодически напоминала ему - рычала и кхекала, и не сводила с него взгляда, сияющего надеждой и ожиданием.
Он послушно ел и знал, что готов жрать эти макароны перед ней ведрами. Вечно.

   Через час случилось страшное.
Что, что делать... мед-инфо, детский сервис-мед? нет, Катя!
— Варя сказала - живот болит, и она морщится. — запаленно выдохнул он в экран.
— Покажи, — спокойно попросила Катя.
Варька не хотела идти к экрану, упиралась, сгибалась и страдала. Он принес ее бегом, вырывающуюся и орущую, и в ужасе показал Кате, готовый бежать, нести, везти, кричать - помогите! Катя бросила на Варьку прицельный взгляд, чуть нахмурилась и кивнула ему.
Варька поглядела на мать, злобно выкрутилась из его рук и преспокойно удалилась к своим игрушкам и кубу-мультику, качая хвостиками - стройная, гордая и независимая. И дулась на него еще целых пять минут. А потом пришла к нему, залезла на руки и уснула.

   Катя рассеянно улыбнулась, подбирая разбросанные книжки. — Она видит, что ты беспокоишься, и развлекается. Вампиреныш.
Детская напоминала филиал магазина игрушек после небольшой атаки клонов.
— Спасибо, Рома, выручил. Андрей уже в порядке.
Да, он в курсе - не отключал ви-план. Варьке по фигу, она преспокойно носится в голограммах и прекрасно отличает живое от стерео. Вообще не реагирует на видео-структуры, как все новые дети - мутанты от рождения. И вот этот очаровательный мутантик сладко спит, а Катя осторожно раздевает ее, а той все по барабану - спит...
Все, уходить, быстро. Он здесь больше не нужен.

   Вернувшись домой, он удивился. И скорее приятно. Нет, когда увидел сообщение, что Инга оставила на видеостене в холле - в первый миг расстроился, и схватился за пульт - просить прощения, Инга права - он в очередной раз отвратительно с ней обошелся.
Но пальцы отказались жать на кнопки, а тем более прикасаться к сенсорам.
Он присел и подумал еще. Все к лучшему.
Так будет лучше, Инга права.

   Позвонила Катя, неожиданно - такое случалось считанные разы за все годы, чтобы Катька звонила ему. И он, вылетая из дома, на бегу извинился перед Ингой, — друг в аварию попал, семья кто где, а Варька теть из сервиса не любит - орет и кусается. Буквально пару часов посидеть с малышкой, не больше.
Потом вспомнил по дороге - Инга, она была в бирюзовом, для выхода. Она впервые надела нарядное, летящее и модное, потому что они впервые вместе собрались в театр, впервые за все время, что были вместе и она жила с ним, в его доме - уже полгода. На ней был жемчужно-серый с темной морской волной. Ее цвета, и выглядела она чудесно, со своими светлыми волосами северянки и прозрачными глазами, и смотрела на него с ожиданием. Смотрела чуть смущенно, не похожая на себя, веселую и ироничную, простую, легкую женщину. Крепкую и стремительную, обожающую смех и секс - он привык за эти полгода к ее улыбке, всегда обращенной к нему, к ее легкой уверенности. К ее гортанному смеху, ее крепкому ладному телу и светлым глазам. Она никогда не обижалась, она не знала и не хотела знать, что это такое - обида, и зачем нужны все эти манипуляции... она просто была с ним, и хотела быть всегда. Они встретились в Варшаве, куда он сбежал пожить одному, взять себя в руки и отвлечься. Они с Ингой сошлись случайно, как в молодые годы - перекинулись парой слов в парке Жеромского, притянутые друг к другу пунктиром случая, а уже через два часа смеялись в ее постели. Она одинаково просто смотрела на бег жизни, на случайные отношения и на него - просто. Зачем усложнять простые вещи? А еще через неделю он удовлетворенно подумал - а ведь они сошлись в главном. В отношении к жизни - с легкостью одиночества, юмором и спокойным пофигизмом. У нее были взрослые дети, у детей свои дети, но она была одна, и о муже ничего не рассказывала. Они сошлись, съехались, решили пожить в Москве и были довольны друг другом, а первое время, возможно, и счастливы. Он старательно и честно уговаривал себя - счастливы, счастливы... она точно счастлива, а он определенно доволен, так чего еще желать.
Инга в летящем бирюзовом шелке стояла перед ним, смотрела на него и чего-то ждала.... Он бегло глянул и выскочил за дверь, успев увидеть, как смялось и сползло смущенное ожидание с ее лица, сменившись горькой усмешкой.

   Когда он вернулся от Варьки и Катерины, он снова был один.
Он не просил прощения, а она ушла из его жизни так, как будто ее никогда и не было - удивленная тень не случившегося счастья. Ее белозубая улыбка и тепло забылись легко, ее легкий смех отзвучал и растаял, не оставив ни воспоминаний, ни вины, ни печали. Только теплую благодарность - за то, что оставила его чисто и легко, не взяв из его жизни и глотка воздуха.

   Старый театр - в тот счастливый для него вечер они с Ингой не попали на спектакль о любви и коварстве. Старик Шекспир оказался прав: театр и человеческие страсти - вот, пожалуй, и все традиции, что остались неизменны с лет его юности. Кино грустно озадачивало реальностью цвета и геометрии, центр Москвы был частично реформирован в исторический заповедник, зато окраины стали вполне пригодны для жизни. Транспорт за каких-то полтора десятка лет перестал быть для простого человека удавкой времени и причиной нервных болезней: модернизированное импульсное метро стало действительно безопасным, да еще мгновенным, недорогим и повсеместным. Город, не веря своему счастью, открывал бронхи проспектов, опасливо выдыхая смог; все более редкие бензиновые автомобили с их выхлопами смешили жалким апгрейдом рядом с недорогими, скромными до предела стильности электромобилями. Водородные двигатели не стали причиной мировой нефтяной бойни, как опасалась реально мыслящая часть общественности. Мир, как всегда, вырулил из кривой, и это было воспринято как должное - все относительно, и движение незаметно, когда летишь вместе с жизнью. Дороги удивленно светились новым покрытием - самоочищающимся пластфером, меняющим цвет от графитового до индиго, смотря по интенсивности движения. Технологии взрывали сознание, а взорванные мозги рождали все новые потрясающие идеи. Настолько потрясающие, что старое поколение отмахивалось от современного сервиса руками и ногами - дайте дожить, как привыкли, и готовить еду в собственной кухне. Ездить на колесах, а не на воздухе и смотреть на плоский экран, а не шарахаться в собственном доме от ваших голо-структур, более реальных, чем живые люди, и даже, кажется, теплых - когда случайно проходишь сквозь милую и скромную дикторшу новостей, становится до неловкости тепло в организме.

   Новый видео-театр тоже стал для многих шоком. Этот театр не поражал воображение технологиями, но перемены были разительны, поскольку приходили изнутри, и не извне. Сопереживание и гнев, отрицание и недоверие - они что, все это серьезно?! Психи ненормальные... причем разницу нового и знакомого было не понять, как ни старайся. Особенно удивляло классическое и вневременное. Вроде все было, как и десять, и двадцать лет назад - эта классическая леди Макбет была, как обычно, последней тварью. Возомнившим о себе ничтожеством в женской оболочке, омерзительной похотливой сукой, которую хотелось прижать к сердцу как сестру, и рыдать с нею вместе о ее печалях, обидах и позоре. Проколотый шпагой Меркуцио по-прежнему не истекал кровью на сцене, а агонизировал как положено, эстетично и изысканно, но ощущения - кричали. Кровь, боль, гибель юного, не жившего еще человеческого существа, талантливого и обреченного... все было, как и много лет назад, но впечатления неожиданно оказывались слишком сильны, а раздумья ответственны - театралы нового времени решались на живой спектакль, как на подвиг.

   Незначительных проблем стало меньше, глобальных - на порядок больше. Но битвы гигантов влияли на интересы демократической части населения удивительно мало - волны скатывались с мировых Олимпов и успокаивались в пене простого человеческого быта. Радостные налогоплательщики жили своими интересами и обращали внимание на мировые финансовые кризисы, даже полноценные, постольку-поскольку: например, когда в двадцать первом году взлетел ситкоин, изумив держателей фондов точностью перераспределения инвалют, или в мае двадцать третьего, когда правительство неожиданно сменило тактику и бурно поприветствовало частную эмиссию денег - такое всегда интересно.
И почему при слове «сыр» все начинают улыбаться, как будто увидели не чужие зубы, а именно их - большие деньги...

  Работать или зарабатывать деньги - в чем ваша цель? Это важно (для вас).
Мозги ни при чем. Занять свою нишу - особую, открыть свою дверь, и развиваться в духе идеи, которую выдвинул сам - что может быть проще, имея стартовый капиталец и резервы обеспечения?

   Заработать на хлеб с икрой? Да не нужно иметь три образования. Вообще ничего не нужно - дай людям то, чего они хотят, не догадываясь о своих желаниях, и будешь в шоколаде. Чего хотят эти женщины, эти мужчины, эти поклонники рандеву втроем и прочие, прочие - бесконечные упавшие на дно и воображающие себя царями горы, королями природы и прочими героями? Они хотят по сути одного и того же - чтобы их любили, ими восхищались, их принимали такими как есть. То есть такими, какими они хотели бы видеть себя сами.
Его новая студия была самой идеей эклектики - новой гармонии стиля и современности. Сочетается все - нужно только отбросить предрассудки. Фото и живопись, природа планеты Земля, этнический или исторический фон, пафосный ампир со зверями шеду и скромная деревенская мебель стиля Прованс - все, что ваша душа пожелает в виде вашего личного фона. А дальше - раппорты для фотокартин и модулей, компоновка индивидуальных файлов для принта, высокотехнологичной печати, художественной или отделочной, в выбранном лично вами настроении цвета и света, стиля, и конечно же, для вас - любая ретушь. Все что захотите... в альбом, соцсеть, видео-план, на потолок и стены, в личную галерею - все, что вам угодно.
Проблем с ценовой планкой рожденного эксклюзива, клиентами и их количеством не было, поскольку он и его студия попросту поймали идею за хвост. И коллектив он подбирал себе сам, по своим критериям.
Коллектив, подобранный лично, успешная реализация потрясающей идеи и собственное дело по душе - это значит, что жизнь удалась. Заполнены будни и праздники, полнейшая материальная и моральная независимость, чего еще хотеть от жизни? И при чем тут одиночество вообще?

Тема человеческого одиночества.
Тема была запретная и от этого притягивающая. И начиналась всегда одинаково нудно - патетически и с горькой грустью Жданов изрекал - да... Вот кто бы мог подумать.... и таинственно умолкал - продолжай. Твоя реплика.

   А чего продолжать.
Он был один. Как перст. Или не перст, но точно один, как в поле, а у Ждановых семья была большая. Это даже если не считать всех ихних сватьев, свояков и кумовьев, или как сейчас называют... да и без них - считаем на пальцах: своих детей у Андрюхи с Катькой трое, на стороне Андреев грешок один, Катьке неизвестный - вполне современный парень, внуков суммарно пятеро, а ближняя перспектива - семеро. Двойняшки у младшей, Вареньки, ожидаются.
   Варенька... Сумасшедшая девчонка. В кого оно - это счастье такое... Вспоминали всех дедушек и бабушек, дружно и серьезно, за семейным чаем со свежим вареньем и плюшками. — Через поколения гены передаются, Андрюха! —важно раздумывал он, прихлебывая Катеринин чай, что разливала степенно и с душой, — например, у северных народов есть голубоглазые и узкоглазые. Гены - это такое сложное дело...
— Одна прапрабабка была, по маминой линии, —важно вспоминал Андрюха, - за басмачами гонялась, по комсомольской путевке в Таджикистан поехала. А потом посадили ее, в сталинское время. Нет, вроде не расстреляли, но сидела. После басмачей товароведом республики работала, чин имела. И проворовалась что ли... А может ошиблась в бизнесе?!

... Иметь дочь? ...
— Ты не понимаешь жути такой, что такое дочь, твоя дочь... Счастливчик ты, Ромка - ужаса этого миновал. Ты веришь, она только родилась - я уже был готов. В тот же день и час. Нет, в ту же минуту.
— На постриг, Андрюха? Замаливать грехи?
— Если б. Убивать. Убивать я был готов. Всех ее будущих любовников.

   Данный разговор состоялся в Варькин день рождения - седьмой. Младший ребенок семьи Ждановых перешел во второй класс обычной столичной школы, самой близкой к дому, где они тогда жили. Хороший дом в старом районе, хотя всего лишь панельная многоэтажка, зато квартира свободной планировки, и с двумя огромными лоджиями. Катины родители считали житье-бытье Ждановых неприличной роскошью - ничего себе площадь, каждому - по комнате, да две ванных, да приходящая домработница; старшие Ждановы расстроились претенциозным падением семьи единственного сына в демократический бюджет. Да, они вполне могли позволить себе и много более престижный вариант, но Кате нравилось жить именно здесь. Здесь было близко все, что нужно - детская районная поликлиника и целых три школы. Совершенно обычные современные школы без уклонов, но и без явного криминального фона. Языки - семейное воспитание, и Варька с двух лет стрекотала на трех языках одновременно, правда понять ее было совершенно невозможно. Но училась она даже быстрее, чем старшие, способная оказалась.
И к чему он в итоге пришел... Мысли не радовали, но с некоторых пор он их не отбрасывал, а принял как есть.

   Присосался клещом. Прикнопился, прилип пиявкой к семейке Ждановской - друг вечный, пластырь верный, одинокий и веселый. С вечной радостной улыбкой имбецила. Весело, радостно взяли бревнышко и понесли... Бревнышки переносим.
Бревнышки - уже нету такого понятия, как деревья рубить. Защита окружающей среды. Варька подросла - спросила: почему среды, папа? А четверг и пятницу уже не надо защищать? Нету больше понятия бревна из дерева. Хотя новые дома экологические как раз из дерева пошли строить, и Андрей такой отгрохал. Целое состояние. Ручьи ландшафтные с рыбками, защитный экран от мороза - на дворе снег лежит, а у Катюшки розы зимой на открытой веранде цветут. Мода, стиль и шарм, романтика природы и живой огонь в каминах, чистый воздух загорода, а у Катерины еще и сад. Жалела, что родители ее всей красотищи уже не увидели. Вот совсем чуток не успели... и Андрюхины тоже.

   Так-то оно конечно, так, жить стало интересно. Только быстро, мчится все... Полет. Ветер не схватишь - и все чаще приходит ощущение, что весь полет ветра мимо тебя. Для других, ты - наблюдатель.
   Скоростные безопасные магнито-мобили стройными рядами у подъездов на подзарядке, правда, бензин с дизтопливом тоже еще в ходу, конечно - ретроградная революция, как смеется молодежь. В домах - водородное отопление. Дома умные. И квартиры тоже поумнели, умнее хозяев теперь, стены с потолками смотрят свысока. А ты настолько самонадеян и глуп, что ничерта не разбираясь в этих технологиях, считаешь себя хозяином купленного ломтика прогресса - и ходишь себе, и ставишь свет, тепло, экраны, запахи с вентиляцией, а если есть желание, то и светомузыку на любой режим. Все, что душе и сибаритскому телу угодно - все одним кликом через микродисплей в любой запонке и пуговице. Молодежь эту интерфейсовую мелочь капселями обозвала, и прижилось.

Рассвет, закат, кто виноват...
Не существует ничего более убийственного, чем серьезное отношение к жизни

   Взгляд и улыбка отца, обращенная к матери, и ее грустное - звони хотя бы раз в два дня, сынок, и сразу вкус белой черешни тем летом в Ялте, впервые увиденная зелень моря и много, бесконечно много других картин, вкусов, запахов и ощущений - нескончаемый веерный круговорот, не утомляющий радостью и не режущий горем. Он вспоминал живо и ярко, проживал заново - и было безразлично, приходят ли картины по его воле или всплывают интегральной лентой, повинуясь неведомому оператору. Какая разница, если можно так явно и ясно - вне суеты времени и гонки плоти переживать в мельчайших оттенках мысли и чувства, те, что давным-давно, казалось, похоронены в глубинах тела и сознания - он вспоминал и хотел вспоминать еще и еще. И был уверен, что делает именно то, что хочет. Как всегда.
   Женщины его жизни, он вспоминал и их тоже, с одним чувством - удивления логике сбывшегося, вспоминал их всех одинаково ошеломленно - и отброшенных, как сорванные травинки, и навсегда занозивших сердце осколками. Сероглазую девчонку из юности. Разбитый хрусталь, алые губы и рисунки на стекле, и понимающую зоркую горечь светлых глаз северной птицы, и еще - глаза и взгляды, множество взглядов, слов и надежд, всех, что отталкивал обеими руками, бежал, осмеивал и забывал через день, торопливо погружаясь в другие, следующие, волнующие, а главное - мимолетные как вздох. Выдохнул - и забыл.
Катьку и ее взгляд - забыть не получилось, и зачем докапываться до причин. Есть реальность, а есть восприятие этой реальности, и подводить факты под теорию - дело нечестное, да и неблагодарное. Вспоминал, уже без боли и ревности, только поражаясь власти красоты - еще одни глаза, только одни. Фиалки в хрустале, горькие от растоптанных надежд. Она все знала, ведь у девчонок тоже женское сердце, знала лучше, чем он сам, и продолжала кидаться грудью на битое стекло. Зачем так долго мучилась рядом с ним и мучила его, уже потеряв всякую надежду разбить лед, растопить этот насмешливый айсберг, разбудить того, кто и не спал вовсе... Крошечный огонек рядом с негаснущим пламенем. Но самый крошечный земной огонек - все равно пламя, Рита.
И все это уже не имеет значения, поскольку все осталось в жизни, то есть в прошлом. Еще немного - и твои последние мосты сожгут за тобой, и продолжать разбираться с разницей между своим позором и гордостью, враньем и правдой - будешь уже не здесь.

Закат - рассвет...
Красный рассвет явлен, лучи белого и голубого света не выжгут глаза, которых нет, и красота рождения света не убьет то, что не подвластно больше физике и химии. Свет не страшен слепому, но видеть свет дано каждому. Чтобы видеть, не нужно глаз.
Замер, захваченный рассветом.
  Все обиды жизни, которых не было, все раны, что наносил другим живым - затянуты, и только красный рассвет над незнакомым белым городом. Незнакомым, но близким до последнего дома и улочки, ветки у балкона, шума моря за углом, где спорят дети - чья очередь водить. Очередь? Пора... Скоро... Еще не все? Тогда поспеши - совсем скоро, и потеряют всякое значение - слова, не сказанные отцу и матери, старые пыльные лопухи у забора, где прятался, вытирая кровь с разбитых губ и трясясь от страха, и отчаянье прозрачных серых глаз - не приходи больше, и дружеское плечо теплой силой, и рука друга спасением тому, кого и спасать-то не надо было... и дрожь лунного жемчуга на тонких пальцах женщины. И та дрожь ее неоконченной фразы, что лишь почудилась тебе в страсти собственной жалости, только к себе, себе одному.
Единственный остаток себя, который ты уносишь с собой живым - это твой эгоизм.

Еще немного воспоминаний, потому что это смешно.
«Будь что будет» - не просто здоровый пофигизм, а еще и правило трансерфинга
Он точно знал - они ошиблись с диагнозом. В чудеса исцеления любовью он так и не поверил, чтоб в такое поверить, не хватит никаких соплей и никакого цинизма. Значит - просто ошибка. Он забыл! - вот это просто добило. Забыл, но зато когда вспомнил...
Вспомнил неожиданно, смотрел дома перед сном неплохую мелодраму и вспомнил - и на следующий же день заглянул в мед-центр, довольный, как покойник, в бесшабашной радости повеселиться за чужой счет. Он же всегда берег свое здоровье и свои нервы! И теперь мстительно наслаждался уже ожидаемым - растерянностью в умных глазах эскулапов, знающих все о живых, их сердцах и судьбах. Нет, конечно, они таких претензий не предъявляли. Но удивлялись, радостно переживали и очень хотели с ним разобраться.
Это важно не только для него, для всех людей. Все неожиданное и необычное - это биорезонансные пики, указывающие на слепое пятно исследований, таящие вопрос. Понимаете? А правильный вопрос - уже часть ответа! Вы должны помочь. А чем он мог помочь? Так и так, ребята, произошло спонтанное излечение пациента, или все это была лишь ваша ошибка - решайте сами. Но без фактов.
Факты? Осенний забег. Жена лучшего друга. И беременна. Нужно бы застрелиться, конечно, да интересно же - дальше-то что, что будет? у нас будет девочка - сказал счастливый Андрюха ... Так и сказал. У нас. Нет, застрелиться - это он всегда успеет.
   Его не хотели отпускать: поздравляем, врачебная ошибка. Вы жили в Бостоне полгода. К кому вы обращались? Терапия, плацебо? Данные, любые, прошу вас. Можете пояснить, хоть что-нибудь?
Лечение... опять вы за свое. Произошло спонтанно, и было несколько нетрадиционное, доктор. Жена лучшего друга, да. Единственного друга, настоящего - брата по жизни. Да, надо, надо было инфарктнуть, как и собирался и вы прогнозировали, доктор, скопытиться до спонтанного излечения, нет, лучше сразу после, за порогом дружеского подло преданного дома - да вот… вышел и жить захотелось заново. Вдруг. Вот так.

   Как жадно он ждал - как они назовут ее? Убили просто - ну почему Варвара... Барбара, Барби, Варька. Так она и росла - юная варварка дикого интеллекта дикой силы, возвращение к истоку. Нет, все проще и горше, просто Андрею тогда захотелось пушистого и нежного с рокочущим - Варенька...
Ни единой мысли, ни права, ни звука, ни отголоска - он задавил в себе каменно и навек, и в жизни, и в смерти. И ни единого слова о дочери у них с Катериной сказано не было. Андрюха - ее отец, и за любимую дочку порвет кого угодно. И еще у нее, у Варьки, два родных брата. Семья, родители, и будут муж и дети, в свое время. Она - Жданова. У нее есть и будет - все.
И есть еще старый друг отца, друг детства - и ей знакомый и с детства привычный. И все.
Все наоборот, все...
   Исчезли Катькины настороженные взгляды, и он понял то, что они все-таки были - настороженные и искоса, осознал только когда их не стало. Закончились ее слишком спокойные улыбочки и выражения лица. Для кого? Она как будто наконец решила задачку, не слишком сложную задачку с двумя неизвестными, и вот теперь может всецело сосредоточиться на других задачах. Андрей был как обычно счастлив и доволен, и радостно ревновал жену к каждой собаке, столбу, сотруднику, сотруднице, соседу, соседке, их детям, их собакам...
   Тот, кто верит женщинам, приговаривает самого себя.

   Катерина была спокойна, довольна и относилась к нему, Роману, неизменно ровно, по-доброму. Радушно встречала, смеялась шуткам, позволяла чмокнуть в щечку на день рождения и восьмое марта. Спокойно. Как будто понимала - опасаться ей больше нечего. Не позволит он себе ни слова, ни намека. Взгляда даже не позволит. Нет, почему ж как будто... правильно понимала, вернее - знала. Не позволил.
Да он и не собирался. И не нужно ему было - сказано было между ними - раз, значит раз. Все честно.
Но разговоры про своих дам и баб-с при Катюшке отмел, пожизненно. Андрей отнесся хорошо - правильно. Уважение к женщине - это по-нашему.
— А ты повзрослел, Ромка. Другой стал. Что значит возраст. Да-а....

Говорят, перед смертью не надышишься. А после?
Еще остры, сладки и мучительны воспоминанья тела. Как выяснилось, они - эти грубо-телесные, гнездятся не в коже и плоти, а намного ближе к субстанции, что за неопределенностью измерения называют душой. Там они, воспоминанья - живые, как будто это было вчера, нет... как будто это случилось только что. Горячий до жути вкус губ и медовой кожи той девчонки, первой, которая позволила себя целовать в кустах вербы за сараем, той, что хотела видеть его избитым, униженным, валяющимся в пыли и крови... а действительно, этого ли она хотела? Он был уверен в этом долго, очень долго. Уговаривал себя, что шалопутная дрянь недостойна слез, снов и сбитых кулаков, недостойна внимания, попыток помочь, недостойна... и уговорить - получилось у него неплохо. Но помнил ее, и эти слезы, и будоражащую свежесть, и ее вкус - как вкус жизни, помнил, как оказалось - всю жизнь. Нет смысла в сожаленьях, и он никогда не жалел о своих поступках. Но памяти все равно, она все равно приходит - убийцей с ножом, сестрой милосердия, желтым ангелом и еще сотней, тысячей разных лиц. Он помнил все, и еще он отлично знал, находясь уже за пределами плоти, чувств, дыхания - знал, как будет пахнуть лист с дерева, если сорвать и размять в ладонях. Тот самый лист, что завтра упадет на асфальт. Новый, синий асфальт, какого не было в его молодости, и еще - новый, все чаще озоново-острый воздух городских улиц, уже совершенно чужой, этот воздух тоже помнился резко - и мучила глупая ностальгия по бензинному смраду, гари и горячей летней пыли города. Нет, эта тоска - не по дыму, яду и пыли, а всего лишь по времени его молодости.

   Последнее воспоминание - из бесконечного ряда воспоминаний. Безмерно трудный выбор. Но, может быть, его просто нет - выбора?
Катюшка смеялась, а слезы капали ей на губы и стиснутый мокрый платочек, и рассказывала о маме - каким шоком для мамочки было осознание, что дочка печет свои изумительные пироги из готового теста. Даже хуже, чем купленного в магазине - это дивное тесто делает у Катеньки новая хлебопечка, красивая как резная шкатулка, и даже с розочками - как живые! Там внутри, в этой шкатулке, включенной в обычную розетку - крутятся блестящие валики, и тесто - да, Елена Александровна согласилась, как тут спорить будешь! ... такое потрясающе вкусное тесто из ста двадцати восьми нежных слоев невозможно приготовить за пять минут. Они с дедом тогда нагрянули в гости не предупреждая, как любили делать. И знали о том, что им всегда рады и дети, и внуки с правнуками. Они приехали - и в кухне у Катеньки никаким тестом и не пахло! А через полчаса их уже угощали горячими хрустящими тартинками и пирогом с брокколи и омлетом. Так очередное тайное стало явным - плакала и смеялась Катюшка...

   Они сидели у Ждановых в саду за большим столом, и удивительно много людей собралось, много их тогда еще оставалось. Была ранняя осень - сверканье паутинок нахального бабьего лета в горячих лучах закатного солнца, радостный озноб от порывов синего ветра, его касанья, намеков... ветру можно ласкать всех по очереди, ветру наплевать на приличия, он делает что хочет - играет прядками ее волос и гладит шею, а потом летит к нему через разделяющий их стол, мимо хрусталя, бутылок и тарелок, летит невинный, как обман - лови... Ветерок играл, а Катя рассказывала, и ее слезы капали и были светлые, и переливались как жемчужинки - это были светлые последние поминки. Катина мама ушла последней, ненамного пережив мужа. Катины свекровь и обожаемый свекор ушли на два года раньше.

   Пусть это будет последним воспоминанием - тот тихий вечер и жемчужинки слез, ее мечтательная улыбка и туманный от закатного света взгляд. Катькины глаза - глаза чужой, запретной женщины. Запретной в жизни и смерти - веселая насмешка его судьбы, что удивила и переломала его — зачем? в наказанье за что-то, или же просто так, посмеяться? Кто знает, что у нее на уме, у судьбы... из сотен, тысяч прекрасных глаз вечно видеть только эти, запретные стократ. Глаза, сияющие сквозь время, сквозь пространство и свет. Взгляд - навсегда.
Костер, опаливший без пламени. Кому-то мед, ему одна горечь - взгляд из молодости, вобравший расстоянья, уничтоживший время. Она смотрела так до последнего его земного дня, звала не осознавая, затягивала теплой манящей пропастью без дна. Подарок бога, игрушка дьявола - эти их взгляды женские проклятущие всех мастей, цветов и времен, и карий-лиственный Варькин взгляд - он такой же, из той же адской оперы, и с этим ничего не поделать.
   Варька - не подарок его судьбы, и не наказание грешнику, она сама по себе. И у нее свой путь в жизни. И не только Андрей готов был убивать всех ее будущих любовников, и пусть смешно и глупо ревновать к жизни и будущему, ревновать ее - к ее жизни и плоти, к ее мужчинам и детям... смешна, нелепа, неизбывна ревность отца к дочери, вечна как страх за свое самое драгоценное, и мука от невозможности это ценное уберечь. Она все равно уйдет, она родилась на этот свет именно для того, чтобы покинуть его и быть счастливой, любить, страдать, жить и умереть - но отдельно. С другими.
   Искорка его любви. Он был рядом с ней до последнего своего дня, и какое ему дело, как все это назовут другие - она есть. Пусть она не знает, кому обязана жизнью, это не имеет никакого значения - она есть. И понесет искру жизни дальше.
Ничто не заканчивается с уходом отсюда, после нас остается жизнь, и уйти нужно лишь для того, чтобы скорее встретиться вновь. Да, порой окружающие думают, что ты умираешь - а ты просто идешь навстречу своему счастью.

   Все, что было в нем, чего не сознавал живым - нерациональное и неземное, желание...
   Это желание схватить ветер.
   Сколько людей умирает, не испытав любви?

  Одиночество... Иметь семью или не иметь, жить в шуме, радости и невзгодах рядом, жить тесно со своими близкими, или жить одному, самим собой - со своей работой, увлечениями и мыслями, тайными горестями и радостями, что обязан скрывать. Самое главное - невозможно открыть самым близким...
Все это важно только краткий миг. И уйдет с ветром, как уходит туман. Что такое счастье - недаром же никто так и не понял, что же оно такое, это неведомое счастье, не сиюминутная радость, удовольствие и удача, а счастье? И несчастье тоже.
Смешные, они так думают. О нем.
Это он-то несчастный? Среди друзей своих единственных. Родных. И в жизни, и в смерти с ними... Чего еще желать?

Вперед. Туда, где пустота согреет холодом звезд. А может, он опять ошибается? ошибается, как ошибался всю жизнь? И эта манящая пустота полна огня, тепла, света... Пока сам не попробуешь, не узнаешь. Знаешь только одно - ничего не кончается, и всегда есть шанс.

   После всех ошибок, после последнего понимания - поздно, совсем поздно... У тебя все равно есть шанс - на надежду.
Ты можешь не верить в то, что еще увидишь счастье в этой жизни. Не верить даже в то, что увидишь удачу и веселье. Ты потеряешься, как ребенок на другом берегу реки - там, где нет твоих близких, откуда давно исчезли твои родители и все, кто знал тебя живым. Ты сам выбрал этот путь - так зачем жалеть об этом?
Ты потеряешь все. И всегда остается только одно - одно желание... Найти свою любовь.

   Как бы она ни называлась и чем бы она не казалась в глазах других.
À la vie à la mort...
   И в жизни, и в смерти.

Конец. Или начало?
25.03.2018

Жууууть!!!  Я настолько пугаю людей?!!!