Можешь представить себе прихожую, где встанет полноценный диван и еще столько места останется - хоть танцуй? )))
Разве что в загородном коттедже. Но у Пушкаревых явно не особняк!
И еще напоминает уютный уголок в небольшой картинной галерее, тупичок такой.

Твои уста – два лепестка граната
... окончание

   «Я жадно выпила когда-то их летний хмель, их дивный мед...»

Какой-какой мед? Пряный?
   
Я жадно выпила... крепкий мед!
 
И теперь ты мой, покуда дышишь. Ха!

   — Пиар, пиарр, — тихонько размышляет Катя.
— Что ты чирикаешь, как птичка? — оборачивается к ней Мария.
— Я не чирикаю, а хочу сказать, что ты хочешь быть как все. Модно быть вот такой, да?
— О чем ты? — притворно хмурится Мария.
— Ты знаешь, о чем! Все эти... черномагические штучки-дрючки, вся эта мистика, достойная лишь гимназистки-двоечницы, не способной к алгебре лентяйки! Скажи, ну скажи мне - зачем тебе это?
— Не так. Это... Это тоже я. — Мария опускает ресницы, но в лице и голосе ее нет ни тени раскаяния. Лишь скандальные поэты становятся известными. А если точнее, те из скандальных поэтов, которых напечатали респектабельные журналы! Нет, тоже не то – понимаешь, мода и раннее признание – лишь предлог, чтобы... осмелиться. Смело рассказать о том, что чувствуешь.
Нет, она не говорит всего этого, а отвечает тоном скромной девочки: — Я просто пишу то, что чувствую. О чем мечтаю. О сказочном мире, где я – не совсем я.

... А мед и гранатовые лепестки... это просто так. Ты когда-нибудь поймешь. Вдруг кажется, что мед – внутри тебя, а воздух дрожит розовым, как будто плеснули соку, и сладко, и страшно... и вдруг наступает момент, когда стихи кажутся материальное жизни... а чей-то голос и образ становится всем и кажется, что затмевает само солнце. Ненадолго, к счастью, долго невозможно вынести, и нет, я не скажу тебе все это... 
Пусть говорят стихи.

   Катя насупливается как девочка. Вредная младшая сестренка, она кривит губы, хоть ее за это и ругают.
А потом злобно скандирует свое любимое, одно из любимых:
                 «Хочешь быть, – шепнул неведомый, – жрицею Ваала,
           Славить идола гудением арфы и кимвала,
           Возжигать ему курения, смирну с киннамоном,
           Услаждаться теплой кровию и предсмертным стоном?»

— Что, нравится? А ЭТО?
«Я скитаюсь полусонной,
Истомленной и больной.
Но мой зверь неугомонный
Всюду следует за мной.»

Это медведь, которого ты заколдовала! Вот! Гринписа нету на тебя! Но попытка юмора не помогает, и Катя частит дальше:

«Тяжела его утрата
И мучителен позор.
В час луны и в час заката
Жжет меня звериный взор.

Все грустней, все безнадежней
Он твердит душе моей:
Возврати мне образ прежний,
Свергни чары – иль убей!»

   Мария смотрит странно. Не то чтобы очень нравится, но...
— И это тоже будешь ТЫ! — обвиняет Катя.
Смело, модно, эпатажно - хочется ей пробурчать. Еще немножко, и ты будешь вполне в духе будущего декаданса. Того, что прикатит на резиновых шинах революционного перед-НЭПа, через каких-то двадцать лет! Вот уж когда возрадуются любители страшненького – можно вволю малевать всякие там сатанинские культы, ведьминские миры и прочие культяпки – любимые конфетки уважаемого Валерия Яковлевича, господина Брюсова, критика нашего. Да, не надо валить с его больной головы на твою, пока еще здоровую!
   — Ты думаешь, я не понимаю? — Катя хватает Марию за руку. — Думаешь, не понимаю? Я сама, я ночи...
И замолкает, и ей хочется зажмуриться и спрятать лицо, и горячо становится внутри: «... я ночами мечтаю, как заворожу его и заставлю полюбить. И пусть я этого не сделаю, но я думаю, все думаю об этом...»

    Зачем мистика, почему мистика – их старый спор. Катя, хотя и младше на сто лет, но сама-то все знает. Это – мода, это – мейнстрим, всего лишь. Страшно не стать известной поэтессой, но страшнее – стать белой вороной. Той, на которую с насмешкой косятся или вообще не замечают.
   Катя старается отогнать дурные мысли. Вокруг - зеленая весна.
   Весна, солнышко в зелени лип, с бульвара доносится чей-то смех и громкие голоса цветочниц. Мистика порой ближе, чем некоторые здравомыслящие люди.

   Ах да. Еще бы. Их же манит, их всех манит черный пиар. А потом они – о, это всегда какие-то незнакомые, но вездесущие «они» - толпа, электорат, публика и черт знает кто еще, мать их в кочерыжку! – они будут порицать тебя так же страстно, как восхищались! И это будут тоже ОНИ!

   Мария, мечтательно смотревшая на блики солнца в воде, вдруг оборачивается к ней, и в глазах ее удивление: — Ты учишь наизусть... нет, почему? Откуда ты знаешь – я ведь еще не отправила моему издателю... это новые стихи! Ты что, и мысли мои читаешь? — стряхивая грусть как воду, она еще шире раскрывает и без того бездонные глаза, и сияет ее улыбка.
   «Нет. Я читают только твои книги», – хочет ответить Катя, но лишь вздрагивает от налетевшего прохладного ветерка.

Кабинет президента Зималетто
   Курсистка К. Лохвицкая нежно подыскивает на столе президента местечко для любовного письма, начертанного – очень красивым почерком! – на листочке веленевой бумаги с каемочкой из роз, гранатов и хмеля.
  И тут – ах, почему всегда это происходит не вовремя! - врывается возбужденная кадровичка Татьяна Пончева и мигом гасит весь Катюшкин романтизм: — Что, Кира его уже... того?
   По Катькиному личику видно, что кручение пальцами обеих рук чего-то шлангообразного ей понятно. Еще бы – символизм, достойный Брюсова. Шланг, этакая Незримая Колбаса, которую так трепетно, так страстно жамкают и выдавливают Танины пальчики – очень привлекательный и ассоциативный до мурлыканья предмет...
   Катя пугается: — Подожди, Таня! Андрей Палыч еще не приходил!
... Вот придет и узнаем, что Кира ему открутила – голову, головку или оба органа. Лишь бы пришел! Таня не согласна ждать. Она добавляет натурализму и еще разок выкручивает (я невольно вспоминаю, как однажды упала в обморок в анатомичке), а потом, раз Катя такая непонятливая – жестоко отрывает и отбрасывает нехилый кусок незримого Символа.

   Катя дрожит. Но берет себя в руки и пытается спасти шланг, то есть Колбасу, да нет же -  Андрея Палыча спасти! — Он вчера был... с Кирой Юрьевной!
Железный аргумент, но Таню так просто не собьешь.
— А потом пропал! — уверена Танечка. — Загулял... с моделькой! С любовницей! И пропал!
— Не называй ее ЛЮБОВНИЦЕЙ! — вдруг орет Катька.
— Кого? — изумляется, но тут же берет след Танюшка.
— Ну эту... ее. Любовницу, — выкручивается Катька, о статусе любовницы пока еще лишь мечтающая - под звон кимвал и ароматы меда-хмеля, но при этом у себя дома и в пижаме, наглаженной мамочкиными руками. Но хрен она в этом признается!
— А любовница может быть только у женатого человека! — ответственно рубит сведущая в морали Катя. Таня этот чудный нравственный императив оспаривать не собирается, и, чисто для сверки терминологии, предлагает называть «девушку-подругу, с которой был ночью Андрей Палыч» кратенько и со вкусом: просто НЛО. Неопознанный, летающий, объект.
— А почему летающий то? – фыркает Катька, но тут же морщится, вслед за Танюшей представляя, как и куда она полетит, когда Кира Юрьевна ее опознает...

   Катя, да засуньте же с мамой эту блузу курсистки подальше на антресоль, -  мычит зрительница, давясь зефиром, - а главное, этот мощный поэтический бант засуньте подальше, на дачу увезите, занавески подвязывать... Помнится, где-то в сериях Елена Александровна напоминает дочке, как они «вместе шили эту блузку» (чудную блузку для посещения анатомического театра в Бестужевке, ну и для капустника), а еще – предлагает заменить коричневый бантик на «красненький». Ну нет уж, на этот ужас я не хочу смотреть даже в самом страшном своем глюке.

Подземная парковка ЗЛ
Бизнесмены, практика хэ-квандо и дедушка Зиги, сказавший просто: «мальчики нередко ссорятся из-за девочек»

   Рома ждет не дождется, когда же друг заговорит о Катьке...

«НУ, как все прошло?» – типичная вопросня мальчиков в раздевалке. Только что Роман Дмитрич скучающе обсуждал трехсменку и Пал Олегычев догматизм... но, как только Андрей заговорил о «вчера», Рома засветился майским подсолнухом и всем телом потянулся к Андрюше, и уже не потух до самого конца!... конца эпизода. Наоборот, разгорался все ярче.
   — Я себе никогда не прощу! Что не был там!
И следом:
   — Песня о любви Екатерине Пушкаревой! Хха!!!

Что такое... что на этом лице вянущего Нарцисса? Зависть? Ревность? Я не знаю, но это не похоже на простой интерес, а на дружеский – не похоже точно.
Младший мальчик в раздевалке бунтует. Ударить старшего, унизить, вмазать в бесстыжую довольную рожу! За что? За что-то не до конца непонятное, но очень обидное. Нет, не драться, а лучше заставить его помериться пиписьками! Со всеми мальчиками в раздевалке, ведь всегда находится тот, у кого длиньше!
   ... Секс-бомб, — поет Роман Дмитрич;
   ... Что ж ты страшная такая, — поет Роман Дмитрич, раздираемый юным, давно забытым отчаянием взросления;
   ... Хууу... Хэээ... Йаааа-а-ааа! — сбрасывает пар Роман Дмитрич, целя в очки, в голову друга, тычет в солнечное, в печень, в нервные узлы...
   Сколько отчаянья и страсти, какой свет в глазах, а юношеская живость движений! давай же, Рома, врежь ему, не трусь! За все – за свое шутовское место при друге-начальнике, и за непонятный, но такой нервирующий интерес к страшилке! И за то, что и страшилки, и красотки всегда выбирают романтиков! Если не светит «замуж и алименты» – они всегда выбирают романтиков! А тех, кто предлагает получать удовольствие без лишних сантиментов – выбирают дамы и девицы, что уже обожрались этих удовольствий во все свое глубокое горло...
Бей за то, что страшилка-Катька с ее спрятанным в бабкин драп четвертым номером, с ее очаровательной мордочкой обезьянки-мима, никогда не выберет тебя, Роман Дмитрич. Никогда, ведь рядом – вот такой вот, Андрей Первозванный, чтоб его... врежь же ему, Рома!

   Неа. Не врежет. Фальшивое хе-квандо продолжается, и дедушка уже глядит с пониманием и грустью, глядит откуда-то сверху. А может быть, это не взгляд давно все пережившего ученого, а просто мертвый неоновый свет льется на мужское общение друзей...

   — Палыч, это любовь! – палится Рома, выплясывая эмоции наружу;
— Что-то не помню, чтоб ты Кире ... так... пел про любовь, а? — задыхается Рома, годочки-то уж не молодежные;
— Кстати, она мне звонила. — вспоминает Рома.
И палится уже Палыч, потому что его очередь: — Кто, Катя?
— Да нет, Кира, — Малиновский явно теряет темп, но еще не сдается: — Твои губы тянутся к ее брекетам... — удар, еще удар, за все хорошее, включая Катькины счастливые брекеты, и уже неподдельная то ли злость, то ли отчаяние в глазах – засвеченных как пленка, как газировка без сиропа, без всякого там гранатового сока, хмеля, меда, шоколада с перцем и чего еще там бывает во взгляде, когда влюбляешься?

   Обидно. Кусок жизни улетел. Пролетел мимо Ромы, и похоже – безвозвратно.

Кабинет Киры Юрьевны
Время и место те же – Зималеттовские, настроение тоже как всегда – безумное

   Кира мечется по кабинету, мелькая полу-юбкой, нашитой на брюки; идея дизайна – скрыть перманентно проявляющийся мужской член, или, скорее намекнуть, что при таком подходе к жизни и любви, как у Киры, гипертрофированный орган вполне может и материализоваться, заместив... ладно, не будем углубляться в это -  попросту, будет ни мужик ни баба, а... Кира.
  Кира в юбко-брюках, страшных не столько идеей, сколько мертвенной серостью и романтикой уровня глухих канализационных труб. Но блузка на ней – само очарование — ах, женщина-Сирин, прекрасная до пояса! И жуткая от пояса; стандартная мифология в рабочий полдень.

   Блузка очень идет ей. Женственный, прелестный образ.
И крупные мужские шаги по кабинету, и обвинение подруге:
— Скажи, а с каких это пор ты покрываешь мужчин?

Покрывают... вообще-то быки телок. Ах, дедушка Фрейд, ты нужен и здесь...
   
   А Вика до сих пор не сняла пальто. Ей не жарко?
   Кира носится по комнате, сверкающая и разгоряченная. Но мне кажется, что у нее внутри лед. С размаху садится попой на стол, так мог бы кинуть задницу приревновавший подружку парень. Вика опускает свою изящную жопицу рядышком, на краешек стола, мягко и бережно, по-девичьи скромно... и просит – отпусти ты меня, отпусти, а?
— Кира, я пойду? Вдруг там Андрей пришел, а меня нету...

   Кира одна. Трясется, как в судорогах, и стареет на глазах.
Мне больно на это смотреть. Все-таки какая она красивая, и какая несчастная.

***
Счастливая жена, мать и хозяйка дома
А также самая целомудренная замужняя дама Петербурга

   Старшая сестра – та же мать. Представив, как рассказывает маме – своей настоящей маме – про «вкус лепестков граната» и прочий «дивный мед», Катя чуть не падает со стула. Стул – венский, лаковый, витой и презирающий девичьи глупости. Комната – летняя, светящаяся утренним солнцем, из окна слышен детский смех. Мария ... что она говорит? Ах, да, конечно... она утешает Катю, страдающую по причине робости и неумения подать себя на публике. Говорить без запинок Катя может только о цифрах, а про все остальное, не измеряемое в численном эквиваленте – мямлит и заикается.

   Мария весела и совсем чуточку краснеет, рассказывая:
— Я смелая дома с моими детьми. И с тобой смелая. А стоит мне взойти на сцену, я теряюсь! Вчера на суаре у Случевских меня просили прочесть последние стихи... и... а еще мне передали, что господин Брюсов опять назвал меня сельской простушкой. О, он меня не любит, — со смехом говорит она.
— Он негодует, что твои стихи слишком женские.
— Но мы женщины, как же наши стихи могут быть неженскими? Я пишу женские стихи. Наденька пишет женские рассказы!
— А я не пишу ничего кроме цифр, — поджимает губы Катя. — Но могу выдать перл вроде «двенадцать мальчиков я знаю но одного тебя люблю».
Мария хохочет – правда?
— Нет. Это написала другая девочка. — Угрюмо признается Катя.
— Ты... иногда я сомневаюсь, что ты моя сестра. И даже думаю – откуда ты взялась? Мы так похожи. И такие разные...

   Катя срывается с места и тащит Марию к зеркалу – смотри!
Светлая чистота и дразнящие омуты глаз, и закрытые до шеи белые платья, скрывающие все, кроме вопящей, бунтующей женственности...
Мария обнимает ее и смешливо оценивает: щечки оттенка крымского яблочка... а твое бархатное строгое личико – о, ты без сомнения моя сестра! У меня брат, три старшие и одна младшая – милая моя, зловредная колючка Тэф... четыре сестры, и ты... и эти странные сто лет между нами – то они есть, то нет...

   Катя делает вид, что не слышит. Она смотрит в окно, где играют дети с няней. Милая, тишайшая деревенька под Ярославлем, дачное поместье семьи Жибер – и уже трое детишек под солнцем, все мальчики. Белые чепчики с оборками, ленты на платьицах...
«У тебя их будет еще двое», – задумывается Катя. «И тоже мальчики, все – красивые, здоровые дети. И последнее твое дитя останется без мамы, когда ему не исполнится еще и двух... нет, все же трех лет. Страшна не арифметика, а спокойствие, которым дышат эти мысли – в пряном июле и запахах малинового варенья, что тихонько кипит в огромном медном тазу. Мария что-то высматривает за окном, и вдруг хватает Катю за руки – вальсировать по комнате. Блестят глаза, сияет летняя, счастливая улыбка. Не печалься, сестричка! Еще есть время – для жизни, для любви, для счастья!

***
    Конечно, сестра. Чьи книги можно прятать под подушкой? С кем говорить о том, о чем никому рассказать нельзя? Только с тобой - с сестрой, которой у меня нет.
Сладко, больно говорить с той, чей голос давно растаял в воздухе прошлого. Это кимвальное бряцание, этот восточный аромат «Мирры Лохвицкой» – ах, как тянет произнести с ударением на «и» - ЛохвИцкая... это лишь мираж. Все мираж. Поэтический тромплей.
   Она Мария – Мария Лохвицкая. Вот так просто, и с ударением на первую гласную – на «о», и она лишь засмеется, если ей сказать о том, что через сто лет изменится грамматика, или семантика... ах, не в терминах суть... и все, все будут фыркать на слоге – лох. Мария лишь спросит – и что же это такое – этот твой «лох»? Что-то арабское?

***

При честном при всем народе
Дивертисмент розовой наглой Машки, опоздавшей после бурной ночки, и бледного ревнующего Феди
   Ничего особенно интересного. Гулящая девица так заманчива... кажется, ткни пальцем в Машку – и сок потечет. Яблочный.
А если б Машка гулящей не была, цветущей не была и нахальной не была – страдал бы по ней Федя? Ой, сдается мне, нееет... не страдал бы, да и навряд ли женился бы.

   А хорош здесь каскадер, которого Потапкин бросает на пол у лифта!
Ах, так бомба – это, оказывается, не банальная бомба, как помстилось Потапкину, а секс-бомба Тропинкина?! Ну и шуточки у вас, курьер Федор. Повезло же вам жить в мирном месте и времени!

   И опять, и снова все повторяется -  вместо того чтобы уволить-штрафануть опоздавшую наглую Машку, шеф предлагает ей помочь раздеться и/или купить ей будильник, а потом долго приятно шутит с ней и заканчивает свои куплеты рефреном: «чтоб это было в последний раз». Классный парень этот Жданов! Таня права – такого начальничка надо защищать всем телом. От всех.

Кабинет президента, счастливое воссоединение влюбленных
Андрей Палыч нашелся! Живой! И даже не кастрированный, во всяком случае пока
   — Кира, он на месте, выспавшийся и довольный! — отрабатывает хлеб секретарша Виктория.

   Скромный реалист (учащийся Реального Училища) Андрюша Жданов любуется спинкой курсистки Катюши, не заметившей, как шеф вошел в кабинет. Вошел и приближается к ней со своей всегдашней, обманчиво робкой повадкой тигра. Фигурку курсистки, конечно, не шибко разглядишь в жуткой поэтической блузе, но Андрюша-охальник уже кое-что прощупал у Катюши вчера, пока пел и целовал. Да и до того щупал не в меру, хотя и с постной рожей – типа исключительно в рабочем экстазе. Вот такие скромные мальчики, как Андрюша, они самые чудные охальники - эта смесь романтизма с бандитизмом влечет юных девушек, как пчелок мед (и зрелых дам, кстати, не меньше привлекает, да, девчонки?))
   У них сияют глаза. У обоих. Жданов – молоденький, будто сбросил полтора десятка годков, Катя – девчонка-гимназистка, без косметики, без дорогого прикида, без прически – вся как есть натур-продукт. И жестокий реал вдруг смыкается в весенний листок – в сказку, где девушки уважают мужчин, а мужчины уважают, нет, они преклоняются, они любуются весенними, не покрытыми косметикой девушками, и не важны слова. Катька не может связать двух слов и путается в мыслях, ошарашенная весенним счастьем – он пришел! Он – рядом! Катька мелет глупости, а ее начальник счастлив эти глупости слушать. И, судя по его лицу, он согласен слушать эти глупости вечно, и вечно смотреть на Катьку - простенькое, свежее яблоко в смешной глухой упаковке, с дурацким бантом под самое горлышко. Под завязку – наверняка для сохранности экологически чистого продукта. Катя рада, что Андрей Палыч пришел – но ... есть еще Кира Юрьевна...

Кира Юрьевна очень волнуется
Грязная арена, выход №№... не знаю, какой номер, но у них явно не первый, и, увы, не последний ....

   — Какие люди! — несется над ареной рык борца под литерой «К».
Боец «А» не устрашен. Ему привычно вот так – в грязище, голым и на всем честном народе.
   — Провел бурную ночь?
Это завязка драки. Борец «К» распаляет себя, но борец «А» хранит хладнокровие. В грязи побеждает тот, кто лучше держит равновесие. — Начина-аа-ается... — вдумчиво цедит он, стягивая набедренную повязку. Пробует грязь босой ногой – глубоко, булькает.
   — Продолжается! — парирует противник, встряхивая блондинистой стрижкой. Длинные ноги нервно дрожат, глаза сверкают льдом. Скоро!
— Андрей, ты мне врешь! Ты сказал мне, что ты в Аквамарине!
Они уже кружат напротив друг друга, булькает черная грязь. Довольные зрители впиваются глазами в обнаженные молодые тела.
   — Я не мог тебе сказать, что я был там, потому что я там не был.

   Не важны слова. Это реал грязи. Здесь мужчины презирают девушек, въедливых как пиявки. И терпят их, пока они полезны. Или пока их жаль.

   — Не был? Ты хочешь сказать, что у меня склероз? — накачивает себя боец «К». И переходит в атаку! Самое страшное оружие – слезы, слезы обманутой женщины! И пусть все их видят, отовсюду, пусть смотрят в замочную скважину и из соседнего кабинета! Как можно больше зрителей – первый закон арены.
   — Ты обещал мне, ты ведь мне обещал, что не будешь обманывать!!! – это проход ниже пояса, но на грязевой арене допустимы все приемы. Однако пора спасаться, — и боец «А» достает свое тайное оружие:
   — Катя! Подойдите! Наберите этот номер и включите громкую связь!
Боец «К» ждет, маневрируя по краю арены, но неожиданно бросается змеей и хватает противника за горло. Они падают, и хрипя катаются по дну, и все же один из них ухитряется вырваться из захвата, чтобы издать булькающий стон: — Зинаида Матвевна, во сколько я сегодня вышел из дома-а-ааа? ...
И медленно подымается, отплёвывая жидкую грязь: — Федю ко мне, быстро!

   Кульминация драки в грязи всегда страшна.
   Оба распалены, и кажется, потеряли все человеческое.
   — Ты хочешь спектакль? Ты его получишь!!! — У него на шее взбухают вены.

   Она визжит, и требует, чтобы Катя немедленно начала аплодировать – им, здесь, сейчас! – а прибежавший на рык начальства Федя привычно озвучивает то, что от него ждут: «Андрей Палыч, вы пришли на работу в девять, сразу после Киры Юрьевны... и кстати, Кира Юрьевна, вот ваши таблетки от психоза!»
   — Возьми – тебе нужнее!
   Бульк... тресь!!! Бац! Трах! Бамц!!!
   — Психом меня делаешь только ты!
   Шлеп... Тьфу! Буль-буль...
   — Я?!!
   Йаааа-аа-аааа!!!

   Один – сражается как лев. Другой – пытается выцарапать противнику глаза. Бой не стихнет, пока один из двоих не подавится грязью, или пока не нахлебаются оба!  Распаленные зрители делают ставки: два к одному на Жданова, кто больше? Тем временем бойцы устают и стихают, но едва отдышавшись, снова бросаются в гущу, и грязь сыто булькает, пенясь, и конца битве не видать, а трибуны рукоплещут ... 
   — Катя, а вы что здесь сидите? Вам нравится грязь? Так идите к нам!!! — орет Кира, и Катька подскакивает, но уже не боится ни грязи, ни бойни.
Случилось кое-что пострашнее! У Киры в руке – стихи.

   Те самые, о медовом хмеле и горячих губах...

  — Я не поняла, что это такое?
Она читает, все еще разгоряченная боем, и красивые губы дрожат насмешкой: «Я жадно выпила когда-то... их пряный хмель, их крепкий мед? Твои ресницы – крылья черной ночи, но до утра их не смыкает сон?» 
— Андрей, что это? — она трясет перед ним листок, вцепившись жадно и брезгливо, как ревнивая жена в заляпанные спермой семейники заявившегося под утро муженька: — Кто такая Лохвицкая?! Ты опять мне врешь!!!

***

Как кончаются сказки
   «Они кончаются ложью», — отвечает Катя себе на свой же вопрос. — Неприкрытой, насмешливой ложью – и лишь невинные души могут верить сказкам. А я – я давно не ребенок.
   Нет, она не заплачет. Слезы не к лицу благовоспитанной бонтонной даме.

   Самые злые гормоны – романтические. Повинуясь эти дурацким злобным гормонам, строчила курсистка Катя красивым почерком, на белом шелковом листке – слова о том, что дышит в ней и поет, поет ужасно и сказочно; строчила – потому что не смогла промолчать. Не смогла не сказать ему – не вовремя, но не смогла. А он – уставший, взвинченный. И нет, это не все... да, он был усталый, после холодной грязи и боя нагишом, и...
Она холодеет от догадки: он чужой. Чужой! 
Как Мариин Бальмонт.

   И замирает время, и кто-то ее устами сейчас скажет старые, то ли гордые, то ли смешные слова: «я не хочу быть Вашей любовницей».
Пафос и жеманство, и вранье от первой до последней буковки.
   — Я не хочу быть Вашей любовницей!
   Глупо и пошло, но она действительно это сказала.

***

   А завтра они успокоятся и продолжат бег вокруг Киры Юрьевны. Будут жалеть и втайне насмехаться, и полоскать имя той, непонятной Лохвицкой – то ли лох, то ли не лох, то ли любовница, то ли покойница... Вика предложит найти это «лох» по компьютерной базе, а голубой гений дизайна будет стебаться про «лохнесскую», «крокодила» и «идиотов».
   И еще будет ОН – навеки холодный, резкий и неискренний.

   Да, Катя предвзята и плаксива, ревнива, глупа! Пусть! Все равно он неискренний. Да он сплетник – самый настоящий сплетник! и тебя не стоит!!! — без слов кричит она в пустоту лет, кричит - без слез, без слов, с сухими глазами не брошенной, нет, не брошенной... смешнее. Не состоявшейся любовницы.
Андрей Палыч все еще держит в пальцах злополучный листок. Смять и бросить в мусорную корзинку – нет, почему-то не хочет... но выбросит, как только незадачливая не-любовница скроется с глаз.
   Все вчерашние чудеса были сказочны, и полет в облаках, и смущение, и гранатовый привкус, и все же этот длинный, невозможный день –  все, что ей осталось. Что ж, она запомнит и будет беречь.
   Неприкосновенно будь – что мое, то мое навсегда.
   И все то, что Мария хранит в себе как драгоценность, не позволяя никому приблизиться и отбросить тень.
   Но все равно - сказка для нас закончилась.

«Плачет в кухне Сандрильона, – доброй феи нет следа.
Спит принцесса в старом замке, – позабыта навсегда.
Служит гномам Белоснежка, – злая мачеха жива.
Вот вам жизнь и вот вам правда, а не вздорные слова.»
М. Лохвицкая, 1900-1902 гг.

***

   Мария разбирает почту, отбрасывает письма с желтой полосой – долговые, бегло читает белые, бурно радуется справке от издателя – гонорар, денежки придут! И тут, при словах об издателе, опять вспоминает любезного Брюсова, Валерия Яковлевича, критика своего бесценного и равнодушного, и со смехом рассказывает: — А, знаешь, мне пишут, что он опять это высказал. С заботливым пафосом – опять, что я обельфамилась.
— Что? Как?
— Обабилась. Погрузилась с головой в дом и детей. Почему ты не поняла, твой французский лучше моего...
— Просто это глупость. Ерунда полная! — злится Катя. — Он просто... завидует, вот! А знаешь, твоих стихов будет издано пятнадцать сборников! Северянин будет звать тебя своей Музой!
— О? Кто такой этот Северянин? Откуда ты... нет, не говори. Мистика у нас в роду... и магия. Ты мне вдруг напомнила – из детства. Мой дед, Кондратий Лохвицкий...
— Что? Кондратий? — Катю пробивает на смех.
— Да, что ты все хохочешь сегодня? Дедушка предсказал мне поэтическую славу, когда я только родилась. И имя я взяла – Мирра, потому что он так говорил: Мирра, Смирна – хорошее будет имя для моей внучки Марии. Правда, он еще говорил, что мирру уносит ветер. Но все прекрасно, прекрасно – вот и мои пять рублей, — продолжает она напевать, разрезая конверты, и первым - синий с Петербургским штемпелем, от издательства, — мне как раз сейчас надо, детей на лето в деревню...
Катя знает, что пять рублей – это очень даже много. Особенно за сборник стихов. Семья Жибер, мягко сказать – среднего достатка, а если попросту, то небогата, да в наследство от отца остались одни долги.

   — А почему ты никогда не подписываешься Миррой? Везде – М. Лохвицкая или М.А. Лохвицкая-Жибер?
Мария легко отвечает, перебирая небогатую шкатулку с драгоценностями, видимо, ей опять приходится что-то нести в ломбард... —  Мирра – имя для своих, домашнее. Мне его дедушка напророчил, я ведь тебе уже рассказывала...
   А вот Катя прекрасно осведомлена, что Мариина «любимая колючка Тэффи» зовет ее за глаза сестрой Машей. Это есть в биографии, в предисловии первого тома Ленинградского издательства на Фонтанке.

Фольклор, мифология и экономика
   Возможно, пройдет время, и она сможет вспоминать этот день с улыбкой.
   Себя, глупую, дрожащую от восторга – будто и правда нанюхавшуюся того мистического хмеля. Это ж надо сообразить – позволить себе ошалеть так, чтоб писать стихи, да какие стихи! Да в рабочее время на рабочем месте!
   Пройдет время, и она снова будет улыбаться и вспоминать. И его она вспомнит тоже, с любовью и улыбкой. Как он стоит посреди кабинета – красивый и уставший, и, как нагадившего на диван котенка, трясет за шкирку злополучное стихотворение в виньетке из красных роз.
   И то, как она ответила на вопрос, Кто Это Написал!
   — Я...
   И не случившееся осуждение толпы она вспомнит тоже, – нет, вы только представьте, самая страшная секретарша Зималетто...

«Представьте только, самая целомудренная замужняя дама Петербурга замечена в романтических отношениях, и вы только подумайте – с кем!» 

   И можно сколько угодно кричать себе. Это все равно, что кричать той, которая ничего уже не услышит: «Ему плевать, что на мои твои чувства, что на твою репутацию – ха, да он заботится лишь о своей, еще бы ему не заботиться!»
Причем плюет он не скрываясь. И при этом рассказывает друзьям, как любил, и держит твой портрет на письменном столе. Портрет? маленькую фотографию? Очень долго держит - а может, и всю жизнь. Злой гений моей судьбы...
   Лохвицкая – красивый романс, как метко выразились Вы, досточтимый экс-любовник поэтессы.
   Ваш современник выразился бы еще проще. «Пушкарева – отличный экономист. Но это же не причина, чтобы тащиться к ней на похороны?!»
   Браво, господин Бальмонт. Цинизм прекрасно защищает от любви.

   Катя – ах, да никакая не Лохвицкая, и не слушательница Бестужевки, и не поэтесса, и не любовница, а спящая с книжками выпускница экономфака, эта Катя сжимает кулаки. Делает жуткую – одну из самых жутких своих физиономий, и наконец-то берет себя в руки.
«Когда я заболею и буду тихо умирать, мой «Бальмонт» тоже ко мне не приедет. Самое большее – он нахмурится над некрологом, и, пожалуй, нальет себе виски на два пальца больше чем обычно.»

   Злость подымается тихая, как змея.
   Когда?
   Нет – ЕСЛИ! Если я буду умирать! Так вот – Я НЕ БУДУ!!!
   Я не отдам так просто мою жизнь. Мою, данную мне Богом. 

***

   Она мечется по комнате. Перекладывает детские вещи, что-то роняет, сердится. Зовет няню.
— Но зачем тебе... неужели он так хорош?
— Ты не понимаешь. Ты еще не женщина, солнышко мое. Вот когда поймешь...
— Я женщина! — пылко возражает Катя.
— Ах, глупышка... зачем ты сделала это? нельзя идти на все без любви, лишь по велению природы... а хуже всего – из любопытства.
— Ты вышла замуж в 19 лет. — Обвиняет Катя.
— Я влюбилась. Так страстно, как только можно мечтать. Я и сейчас мечтаю...
— Но теперь-то почему – он! Этот!
— Это темное. И светлое. Я не знаю...
Она нервно передергивает плечами, по лицу бежит тень, — я тебе скажу, когда ты повзрослеешь.
— А ты? Когда? Ты повзрослеешь?! В сорок лет? — не скрывая обиды, орет Катя, и Мария бросается к ней -  обнимать и утешать.
— В тридцать пять... нет, я скажу тебе в тридцать шесть моих лет! Или в тридцать семь? Ты будешь уже совсем взрослой!

.... Это будет 1905-ый год... — холодеет Катя. Руки Марии так теплы. Но дыхание резко и горячо, и она все чаще морщится, безотчетно касаясь своего белого платья -  там, где бьется живое сердце.

1905 - 2005 гг. Александро-Невская лавра, Никольское кладбище.
«Предаюсь я милосердию всеблагого Бога».

   А на моей могиле не будет сияющего креста.
   А хотя... будут, возможно, какие-то слова. Но точно не стихи, подобные ее последним, строгим, завершённым и завершающим время жизни. Скромно и лаконично:

Люблю я солнца красоту
И музы эллинской создания,
Но поклоняюсь я Кресту,
Кресту – как символу страдания.

   Катя уходит, положив белые гвоздики на плиту надгробия, шелковисто блестящую – прошел летний дождь.
Улыбка и слезы всегда были у нее рядом.
И сказка прекрасно уживалась с домашним хозяйством, с детскими пеленками и с джемом из любимых крымских яблок. И нужно жить, смеяться и верить – пусть только скорее упадут последние капли с ресниц. И тогда можно будет улыбнуться, — да, да, на моей могилке вряд ли напишут...
Предаюсь я милосердию Твоему.

   Да ведь и времена другие...
   Все-таки между нами сто лет.