Маленькая история о том, как Андрей Палыч женился на своей секретарше – скромной, тихой умнице Катеньке, и что из этого вышло.

Биби

   Она думала, что он плейбой.
   Что у него дома рассыпаны всякие-разные полиграфические безобразия с красивыми и четкими картинками – улыбка-серединка, кончик языка, сигара, клубничка со льдом… ой… а в ванной у него черный зеркальный пол! а в спальне пугающие до дрожи секс-игрушки, а в кухне - сплошь коньяки, розовые креветки, папайя и авокадо! И еще двенадцатидюймовые кубинские сигары. Сравнивать чтобы… На этом мечтательном месте ей обычно становилось жарко, и влажнели трусики. 
   Все оказалось не так!
   Вместо всего этого у него оказалась домработница. Ласковая сорокалетняя дама в бриджах и блузке-баккара, умелая и строгая как родная тетушка. Дом, в который на руках внес ее свеже-оформленный муженек, светло дышал свежестью. Чистота и ни пылинки. И исчезли все глянцевые уголки из-под дивана, замеченные ею в первые посещения Ждановской холостяцкой берлоги! Один уголок она как-то вытянула, как только он умчался за льдом, раскрыла посередине и ахнула, краснея – уж больно неожиданным оказался формат анатомии человека в журнальном глянце ... Журналы – испарились. Исчезли! Как будто и не было их никогда!
   А то, что было и осталось – белизна дивана, снежный мех коврика, и еще камин в белом портале, элегантный как лорд. Она так и называла потом камин: лорд Зануда. На светящейся чистотой каминной полке источали скромное очарование жасминные розы... 

   Вся эта милотень пастельная удивила ее. Нет, не удивила – ошеломила ее, стоящую посреди комнаты в лучах его восхищенных глаз, пьяно-шоколадных и глуповатых от восторга. Он сиял, и, возможно из-за этого сияния показался ей глупее, чем обычно. И вокруг него - сиял минималистичный дизайн новорожденного эстета-пуританина. Интерьер сиял прозрачным воздухом и перспективой честной семейной нежности, одухотворенной миссионерским уважением к молодой жене…

   Жданов, где ты?

   Следующий удар ждал ее в спальне. Ждали, Катенька? Вот и дождалися – даже алые простыни исчезли! Квадратная кровать аккуратно застелена бежевым льном с прошвами ришелье, а перед кроватью…

   Это был финал.

   Перед широченной кроватью стояли наизготовку две пары тапочек.
Одни были сатиновые. Персиковые тапочки с лебяжьими шариками, а вторые, рядышком – мужские фланелевые шлепанцы элегантнейшего коричневого цвета.

*

   И побежали дни счастья.
Сначала они летели, потом стали тянуться. И ей уже казалось, что они, эти счастливые дни, могут порваться, как рвется на ниточки изжеванная клубничная резинка, сначала такая душистая, а после пары минут интенсивного жевания - просто резиновая.
   Она старалась отметать эти мысли. Она вышла замуж по любви, по любви и благодаря неслыханной удаче – вот что он в ней нашел? За что ее полюбил этот богатый, сильный, горячий мужчина, горячий - как океанский ветер Нью-Орлеана, она читала в детстве о юге, о джазе, о людях, смелых и в любви, и в драке... а вот интересно, он умеет драться? И вообще - дрался он когда-нибудь, этот элегантный как квакерский пастор экс-плейбой?

   Он любил ее, бесспорно. Ценил, лелеял, нежил, взирал хищным оком только на нее. На остальных представительниц рода хомо вагинус – смотрел удовлетворенным глазом отстрелявшегося снайпера, знатока, удачно выбравшего нужный лично ему экземпляр. Избравший - согласно личных предпочтений, возрастных стимулов и светлых идеалов идеалиста. 
   Он любил ее и ее утренние оладьи с медом, и еще кабачки с майонезом, сыром и чесноком, и неумеренно восхищался ее неумелым салатиком только лишь за то, что она догадалась натереть сверху завалявшийся в холодильнике пармезан и сбрызнуть все это месиво-говнесиво базиликовым маслом из дозатора! Сама она есть свой салат не стала, но муж сожрал до донышка. Зануда.
Кроме оладьев и кабачков она ничего не умела, но он, казалось, и не замечал однообразия. «Какая вкуснятина!» – несся по широкой квартире рычащий вопль, а с угла дубового стола… покататься можно по этой столешнице… да не одной, а как минимум втроем… фу то есть, фу – чтобы втроем, нет-нет… «Вкуснятина, никогда такого не ел!» – орал ее идеальный муж и благодарил мелкими поцелуями. Но не ранее, чем очистит зубы от кусков чеснока, который она кромсала все небрежнее. Да швырнуть в миску целую головку – и все! нечищеную. И он точно так же заорет «какая-вкуснятина-никогда-такого-не-ел»…
Просто он ее любит.

   И она любит своего мужа – и как мужа, и как президента, и как стабильно-хорошего любовника, и как… нудного кретина! Идеального нудного кретина!!!
   Их ванная была просторней, чем малогабаритная двушка, но при этом зеркал - ровно столько, сколько практично. Белые и бежевые полотенца и халаты, интимный гель немецкой марки. И никаких изысков. Семейно. Перед тем, как лечь с ней, муж всегда мылся. Всегда – даже в обед, включая «перед или до-после еды», со спонтанностью маркет-графика. Мылся внимательно и строго, она подглядела пару раз. Так строго и серьезно, как будто отмывался от... Подозревать? В чем? В ком?  Когда они не расстаются, практически никогда. На работе и на встречах, в спальне и столовой, вместе всегда, как сиамы – все у них общее: акции и личный банковский резерв, и визиты к друзьям – вместе. И вместе, дружно - домашняя камасутра, все более походящая на пуританские моления!
   Ей двадцать шесть, ему тридцать два. Через пять лет ему будет под сорокет. Через десять лет… он будет принимать самые дорогие и престижные средства от… для… в общем, те самые. А она? ….
Она думала, что он распутник. Избалованный доступностью, не считающий денег любитель пожить лишь для себя. Волновалась – удастся ли ей привлечь к себе такого коллекционера клубничек-дынек-мотылечков? Хотя бы на первые годы. Читала, изучала, готовилась к этому браку как к экзамену! Сжималась в ужасе – он же развратник, ну по меньшей мере бабник. Как у Бальзака. А он…
   Он оказался муж. Просто муж.

   Как он сумел всех обмануть? Или это его бабочки-клубнички обманывали за него, порхая не просто, а согласно точной стратегии, с военно-политической целью, как говорит папа…
Он не бабник. Он однолюбник-одноюбник, привязчивый и влюбчивый. Он все бледнее светится – этакими лучиками хорошиста; он сияет - идеалистическими наклонностями, этот эталонный пуританин, пресно уверенный в двух постулатах: во-первых, в том, что эталон существует, а во-вторых – что этот самый абсолютный эталон семейного счастья им уже достигнут.
И повторяется одна, всегда одна и та же пьеска на двоих. Действие первое: «он, она и утро в спальне».

   Вот, ушла ночь, в спальню тихо входит утро. Тихая, чопорная гувернантка входит и указывает ночи, что пора покинуть помещение... да, ушла, прошла, ускользнула в никуда еще одна счастливая ночь. Счастливая? Дааа... конечно. Да.
Она в постели, подбрасывает голыми пятками одело, отбрасывая сон. Тот же самый, уже весьма клубничный, или ванильный... А муж, ее великолепный муж – видит ли он сны? Он никогда ей не рассказывает. Зато он учит ее, как правильно делать макияж, одеваться и держать себя на людях. Тот халатик из вискозного шелка, в огромных кофейных горошинах – он не позволил купить его. Зарокотал ласковым прибоем – смехом, горячее чем джаз, и увел свою молодую, неопытную в моде жену в дорогой магазин. Пока они были на работе, доставили огромный пакет с белым, кремовым, кружевным, монастырским прикидом. А ей так хотелось тот, в горохах!
Как это прозвучало, там, за тонкой стенкой?
«Жениться-то все равно придется»? Да?

   Она вздрагивает от воспоминаний. А он - уже посетил ванную и сияет красивым, свежевыбритым лицом. Сейчас они вместе позавтракают. И вместе поедут на работу. Он повезет ее на дорогущей черной машине, настолько дорогущей, что даже неловко перед папой. Он, ее муж, бывший плейбой, все более солиден и строг, а она – при нем: умнейшая помощница и вернейший друг. Печенюшка «две в одном», тут и бисквит вам, и карамелька. И столько дел, столько интересных встреч и новостей, а еще – комплиментов, дозированных как в рецепте супа, но от этого еще более вкусных. Она так и не привыкла к комплиментам, слушая их, она порой чувствует себя отмытой замарашкой, и ловит себя на том, что ей хочется сбежать от всех и посмотреться в зеркальце – что, это все правда, или нет? правда или банальное деловое вранье...
Нет, все-таки хорошо, что можно сиять отраженным светом, это так безопасно и приятно. Отраженным - ну и что? Мезальянс сегодня в тренде. Ее муж – президент фирмы, она – жена президента, а жена короля, как известно – королева.
А королева, если ей захочется поозорничать, опустит ресницы и улыбнется – нельзя, нельзя... во всяком случае, не здесь и не сейчас. Но, в общем-то, она довольна. Почему бы ей не быть довольной? А день летит, как ветер с океана...
   И вот наконец вечер – вместе домой, вместе дома, и ждет их совместная супружеская постель. И муж уже посетил ванную. И сияет красивым умытым лицом. И удовольствие сочится из него шармелью оттенка вареных яиц, и даже поссориться с ним – не-воз-мож-но!!!
Она уже пыталась. Хотя бы разозлить! Безрезультатно. Нежная реакция на все ее капризы и психозы – всего лишь: «милая, месячные?»
Он знал ее дни лучше, чем она сама и ее органайзер.

Вот. Она даже не просила. Он сам спустился на первый этаж в «Чили-Лайм» за ее любимыми крупными киви и принес ей розовые розы. И сам хозяйственно поставил в хрустальный шар, а когда обрезал ножом стебли - мягко улыбался ей. Катенька… зевок. Сейчас.
Сейчас он повернется к ней и произнесет опостылевшее спать-идем.
— Спать идем, Кать?
Она оценивающе посмотрела. Очень трезвыми глазами – кто это…
И вдруг щелкнула на него жвачкой. Как девчонка, надула пузырь и, откинув голову на белую спинку, надула и смачно лопнула, и засмеялась, пальцем собирая с губ розовые нитки. Спать? Угу. Идем. Клево.
И вяло потащилась в ванную. Она все чаще идет под душ одна. Идет первой, за ней идет чтить санитарно-гигиенический катехизис ее праведник-муж. Странно глянул… а, жвачка! Ну и что. Это полезно для зубов и дыхания, товарищ Жданов. Отец Жданов. Дядюшка Андрей Палыч.
Щас они по очереди сделают куп-куп, опосля по-быстрому трахнутся в миссионерской позе и будут баиньки. Сладких снов тебе, Жданов. Чтоб тебе приснилось… да то же, что ей!!!
Чуть не каждую ночь.

*

Щелк!

Пузырь розовой жвачки лопается на свежих губках дурочки.
— Иди в душ. — Велит он ей и слегка подталкивает в выпрямленную спину. — Марш, кому сказал. От тебя комендантским часом несет.
Повезло. Сегодня он выловил поганку у вокзала в самых сумерках – успел до патруля, и привычно приволок домой за шкирку. Сегодня еще по-божески, сегодня она пыталась продать у пакгаузов не себя, а свою самую приличную серенькую поплиновую юбку и новый бюстгальтер. Он купил их ей два дня назад, и сам, лично, у нее на глазах разрезал на кусочки ее вульгарное красное платье. Еще сумочку ей купил, но сумочки у нее уже нет, уже продала или обменяла на жвачку. Обменяла, скорей всего, потому что денег у нее не было тоже. Если только в трусики не спрятала. Там он не проверяет, и в лифе тоже не проверяет, но сегодня под стареньким ситцевым платьицем явственно торчат одни лишь голые сиськи, без всякого белья.
Он заволок ее в дом, стараясь поменьше касаться.
Шкирку отпустил, только заперев дверь, по пути вежливо кивнув на улыбку хозяйки, – «воспитываем, мистер Жан-Поль? Правильно…»
Девчонка не сопротивлялась, шла с ним как по струночке. Но он знал – если отпустит танцующую шкирку, то все. Не поймает, змейкой свистнет за полицейский кордон и - ищи-свищи… Придет сама через пару дней оборванная и обкуренная, дико довольная, вся в синих засосах и желтых синяках.
Он завел ее в квартиру и запер дверь, ключ сунул в карман.
— Китти, — устало сказал, — ты ведь мне обещала больше не делать этого.
— Биби. — Фыркнула на него, елозя лопатками по бумажным обоям в розочках. — Я Биби, дядюшка. 
Он смотрел, прищурившись. Молчал. Она тоже молчала, цыкая зубом и жвачкой, но надолго пакостницы не хватило. Запела, затанцевала-завихлялась в ритме свинга, колотящего в дощатую перегородку второго этажа.  Это рядом, у соседа, они тут все пианисты-кокаинисты. Старик-негр молотил по клавишам, синкопировали каблуки и вопли - вечеринка у цветных, потом будет креольский jazz. Дети разврата.
— Дядюшка, чмокни меня. — Мигом реагирует на его поджатые губы малышка Китти. 
— Быстро за уроки! — привычно рявкает он на соплячку в ответ. Единственная школа Французского квартала, согласная дать свидетельство об образовании девчонке с татуировкой на щеке, и директор месье Малинсон уже не раз сетовал на то, что племянница уважаемого мистера Риччи пропускает слишком много занятий. По французскому – не успевает, по истории и математике – плохо, по музыке и пению первая в классе. Но для Нью-Орле джазистки вовсе не диковина, а достойной девушке нужно иметь свидетельство об окончании школы, чтобы пойти учится на секретаршу или телеграфистку. Или маленькая Китти Риччи собирается стать певичкой в одном из домов соседнего квартала? У Мари Солейль, а может быть – на углу Бурбон-стрит, где клиентов очень раздражал регтайм, и теперь красные фонари светят сквозь голубую дымку блюза?

Он повязал полотенце и вернулся к уборке кухни. Чтобы все сияло – тарелки белизной, ржавая раковина водой. Жара. Труд помогает мыслям. В последнее время у него слишком много ненужных мыслей. Она ужасна.
Ужасно воспитана, дико невежественна. Плебейка. И что еще ужаснее, плебейка с фигуркой юной Венеры и глазами соблазна. Грех во плоти. А от греха надо бежать, и он хотел бы убежать, хотел всей душой! Но честь и долг... Она - единственная дочь его погибшего друга. Единственного настоящего друга. Поэтому он выполнит свой долг. Он сделает это, как бы ни пытался дьявол сокрушить его добродетель. Ремень, жесткий пасторский ремень – она уже узнала его своими беленькими, нежненькими… Он сглатывает колкую слюну при одной мысли, слове – ягодицы. Да, ее,наглые как половинки персика ягодицы – медицинско-педагогическая терминология! И все! Она заработала, получила ремня, пищала и ныла. И приползла к нему утром просить прощения и каяться. Грех – слезы – очищение. Так-то.
Да, он все равно сделает это. Он сделает человека из этой юной глупышки, дочки спившегося друга. Грех юности – двойной грех. Он выловил ее две недели назад за кладбищем аристократов и записал как свою племянницу, Китти Риччи, наследницу бакалейной лавки на углу улицы Роз и Блю-Саттер, и все это в пылающем адским летом Французском квартале, ненавидимом им за разврат и джаз, за лезущую везде пыль, за запахи жареного мяса, бананов и кофе – круглосуточные шлейфы от вокзальных пакгаузов, он ненавидит горький кофе, который обожает она, он ненавидит черный джаз и цветную наглость, и…   
Нью–Орлеан ее воспитал, и теперь его задача – перевоспитать. Он справится. Через десять дней на него оформят опекунские документы и право распоряжаться ее наследством до ее двадцати одного года, а она получит школьное свидетельство. Ей исполнится семнадцать, и они уедут в Луизиану, где его ждет невеста. И где теперь течет золото – течет на его счет в банке, сказочные доходы от одной из первых нефтяных скважин – его дикой удачи, наследства от единственного друга. Уже оформленного наследства. Но вторая часть наследства – вот эта кудрявая нахалка без тени воспитания, прижитая Романо от креольской потаскушки. А он человек чести.

   Романо был любимцем женщин, балагуром и философом, и собирался жениться не раньше, чем ему стукнет семьдесят лет. Он часто шутил так - но в последний разлив Миссиссипи его укусил аллигатор, притаившийся за сизалевой мишенью для дротиков. Любимое развлечение, после свинга и регтайма.
А он, хоть и потерял друга, но приобрел наследство.
И он справится. Еще десять дней – и они с Китти уедут из этого гнезда разврата, а дальше строгая, уверенная Лиза Во, его невеста – поможет выколотить из поганки дурь! Лиззи из семьи строгих пуритан, и как никто знает толк в воспитании юных девиц.
   Он стряхнул капли теплой воды с пальцев.
Уборка закончена, влажное полотенце на крючке.

   Он вздрогнул от аромата кофе и роз. Задумался. Сидя в единственном кресле, задумался, а теперь одобрительно улыбнулся – это Китти сделала уроки и подбежала показать сочинение об урагане «Катрина».
Он проверяет орфографию, вычеркивает лишние запятые.
Пухлые красные губки надуты на него, затем – щелк!.. Лопается очередной розовый пузырь.
Вечер сгущается в ночь. 

   Он заставляет ее вымыться под душем, надеть глухую бязевую рубаху до пола, и гонит спать в каморку за ситцевыми шторками. За окном в синих звездах и шуме поездов стонет саксофон. И всходит белая луна – огромная, как бас-барабан … и откуда-то доносятся ритмы африканских барабанов…
Сейчас она уснет. Он слышит ее тихое дыхание за шторкой. Штора зеленая, в разводах, непрозрачная. Как нечистая вода южных рек. Скоро все закончится, нужно вытерпеть еще десять… уже девять дней.
Он выдержит.
Бутылочную зелень воды Миссиссипи, поле смерти и мерзости летнего Марди Гра – они все оставят за спиной…  все оставят... он наконец засыпает. Перед глазами колышется зеленая вода и звенит чей-то знакомый смех...

*
   Сон о родительском доме и нежных руках старушки няни прерывается, сон делается удивительно реален, чувственный, кипящий перцем и пряностями, жаркий… что? Что происходит?
— Скажи: биби! —  уговаривает она его, стонущего и пытающегося вывернуться из цепких ручек. Нет, нежные ручки тут ни при чем… В лунном свете сияют голые грудки, плечи и шея сидящей на нем верхом креольской русалки. Сон… Это сон… сейчас он проснется. Этого не может, не может быть! Немыслимо, он же ей кожу с задницы сдерет, будет пороть до обморока, до мяса, невзирая на ее мольбы и слезы! и как она только посмела снять ночную рубашку, приличную и очень дорогую, из настоящей матросской бязи! он ее накажет за дерзость, вот только… он дрожит и стонет от неожиданного, сладкого до муки удовольствия, и не сразу понимает, что она делает… и как, и чем она это делает… нет, это невозможно! Не-воз-мож-но!
Эта полная луна за спиной сделала ее безумной. И его.
— Ну говори же, фантик! Би-би. А то уйду. — она выпрямляется и ждет, с чмоканьем облизывает губки, чтобы повторить: — Скажи: биби. Би-би.
   Не дождешься, дрянь!
   Но он говорит.
   Говорит, стонет, задыхается и говорит это идиотское би-би, говорит столько раз, сколько она требует. У него нет выхода, потому что если она оставит его сейчас, он бросится головой вниз в окно в черные звезды, под рвущие душу синкопы, под бешеный рояль черного свингера! Он напрягает ставшие немыми плечи и руки, дергается, выворачивает шею и смотрит вверх -  и с ужасом понимает, отчего не может дотронуться до нее – его руки привязаны к железным стойкам кровати, привязаны ее чулками… Романо баловал дочку, покупал ей шелк… порвать фильдекос невозможно! Она смеется счастливым смехом, и впивается в него снова, мучает шелковым язычком и тонкими пальцами, и рисует языком старательные колечки – там, в самом центре его бунтующей плоти, она опять рисует эти мучительно сладкие колечки, и – сейчас… сейчас он освободится!.. Сейчас изольется и станет свободен от нее, мерзавки, и тогда!.. Он будет учить ее.
   Учить до рассвета.
   Гибким кожаным ремнем.
   До рассвета.
А потом увезет в Сан-Фелипе и отдаст в монастырь. Вот, сейчас! Не останавливайся же, Китти, не отпускай!
— Ну не-ее-ет. — Невинно шепчет она, чуть задыхаясь. — Ну нет, дядюшка Риччи. Только так! — И молниеносно переворачивается на нем, о ужас… о кошмар праведника, и запах от нее – мокрой травы и фиалки, нет, ему незнаком этот легкий, пресный, чуточку рыбный аромат… — Услуга за услугу! —  требует шаловливый голосок. — Ну же, дядюшка, веселей! Не ленись! Поцелуй меня - ты меня, а я тебя! Нет, не стану – пока не скажешь «биби»! Скажи – би-би!

*

Сон! Это был сон! Черт, жарко-то как... его молодая жена дрыхнет у него под бочком. Китти? Да нет же, какая к чертям Китти – Катя!
Вот же блииин... как, оказывается, может выбить из колеи обычный ночной кошмар... Что происходит? Он так давно не просыпался на рассвете. Да, с тех пор как женился – спит как конь. Битюг. Напахавшийся и наевшийся досыта, закусивший любимым десертом.
   Вот она – рядом, тепленькая и уже привычная. Он уже и не помнит, как жил без нее. Скромная, умная девчонка, так беззаветно и неловко зацепившая его за живое. И он женился на ней, поскольку был обязан, как честный человек. Они ржали с Малиновским как кони, обгладывая пахучую зелень эвфемизмов: «мужчина – честный человек»; «жениться все равно придется»; «выгодный брак – фактор удачного бизнеса», ну и еще пару афоризмов.

   Она проснулась. Он покосился, и, отчего-то злясь, отодвинулся. Да, глядеть на нее трезво уже не получится.

   Эссенция легкого неадеквата была с ним весь день – многогранный, рабочий, очень удачный день. Все-таки как замечательно они сработались! Вспомнить приятно будет. Вместе, дружно, дерзко и безбашенно они вывели фирму из засыхающей в кредитном дождике швейно-репликаторской фабрики – на уровень столичного Модного Дома. И все им удалось, включая пару невинных афер, а победителей – не судят.

Вечером он с легким ужасом понял, что ждет ночи, чтобы досмотреть сон. Горчинка неадеквата растворилась в нежных супружеских объятьях, и Катя была как обычно нежна, смешлива, и осталась довольна, и наконец-то замяукал блюз, он почувствовал запах соли...
И рухнул в сон.

*

Горячий апельсин за серой шторкой спальни. Утро.
Он просыпается в своей кровати один и с бешеной радостью понимает – это был сон. Всего лишь сон. Дикий, бешеный орлеанский сон, не в первый раз он видит… а хотя, как этой ночью – еще не было ни разу.
Китти напевает за занавеской, собираясь в школу.
Сон, и виноваты безумный джаз и ночная луна – простыня нью-орлеанских отщепенцев, католический схизмат белого ожога… все хорошо. Сон, просто сон, и он отмолит его.
Он опускает глаза ниже, и его бросает в жар.
Ее бязевая серая рубашка реет флагом с железной шишечки кровати -  у него в ногах. А вверху, на кованой перекладине, бантами завязаны чулки.

Это конец. А где же револьвер?!

Апельсиновое солнце метнулось и зажгло фильдекос - нахальные банты шелковых чулок на чугунной ковке кровати, потом спустилось ниже - на невинный холмик бязевой рубашки у него в ногах. Ее рубашка. Ушла от него и спала голая, там, за шторкой.
Мерзавка...
И умница ведь, не отнимешь...

Далее он быстро обдумал новую ситуацию. Если бы жив был Романо, он согласился бы с ним – нужно жить согласно новым тенденциям, свежим концепциям, а не таскать всю жизнь старый дедушкин френч и гольфы скаута. Грудь наполняла новая энергия. Он знает, как правильно. Он знает, что нужно сделать. К черту сухопарую Лиззи!
Он женится на Китти! Не на Лиззи, а на Китти. Семье Во придется проглотить обиду. Да и кто они такие? Он ведь теперь богат. Они с Китти богаты, и будут еще богаче, они будут – миллионерами! И у нее изумительные грудки, и такой смелый, сладкий рот… и он хочет снова.
Он сдерживает стон.

   Она выходит из каморки в платьице в горошину и невинно улыбается ему. Легкая, как утренний ветерок. Свежая как мелодия блюза. Он лежит под тонкой простыней, подымающейся при виде нее гордым вулканом… она хихикает и убегает. Он бежит за ней, путаясь в простыне. Кофе… она не успеет сварить себе кофе. 
   — Папуля, дай портмонет, — деловито просит она в дверях. — Я токо посмотрю. Дай. С первой получки твоей секретарши я куплю тебе ремень в тон портмоне. Ты рад, дядюшка? Скажи, рад?
Он рад и торопливо отдает ей все, что она хочет.
   — Я принесу вечером, — чирикает Китти. — А завтра я принесу табель за выпускной класс, дядюшка! Мне дадут, не дожидаясь экзаменов! — Сияя глазами, добавляет она. Беленькая, точеная, в горошках - невинней Мадонны.
   — Принесу! Ты удивишься! Я ведь старалась, дядя Ричи! Старалась для тебя!
Она убегает, и комната делается серой как грех под дождем. Он не находит себе места, вспоминая и выстраивая эти воспоминания – блеск ее глаз. Ее спрятанная в трусиках пастила. Ее чернокожие друзья в трущобах, ее бесстыдная привычка прятать от него монетки в… очень много монет.
   Он бреется, надевает белый костюм. Ждать нет сил.

   Он идет за ней в школу, терзаемый смутными сомненьями. Всего пол-квартала. Тишина, идет урок. Он бредет по коридору, быстро заглядывая в каждую дверь. Со старшими Китти нет. Последний класс - белая, черная и цветная малышня радостно поворачивает головенки на скрип дверей, сверкают зубы и глаза, хмурится учительница.
   Второй этаж, тишина у кабинета директора. Ему чудится сопение и хихиканье, шорох оборок и аромат Китти за глухо запертой дверью, и он лезет на оставленную маляром стремянку, чтобы заглянуть в застекленную длинную щель над дверью… внизу… картинка предстает перед ним четкая, как глянцевый разворот… чего? Как серо-черный разворот катехизиса, в котором он не понимает смысла, не понимает ни одного слова… 
   Его Китти опирается ладошками на парту и пританцовывает, отклячив зад, а почтенный месье Малинсон, пыхтя, возится обеими руками под ее юбкой в горошках. Сверху видно все, и отлично видно деловитый розовый пузырь жвачки, щелкающий на ее розовых губках… Директор багровеет, щупает брюки у себя между ног, и, видимо, решившись, подымает ей на голову ее юбочку в горошках. Темно-кофейных горохах размером с джазовый барабан. Это новое платье.
Он купил ей это платьице только вчера, после часа ее просьб и слез… и обещаний, что Китти отныне будет хорошей девочкой.
   Его хорошей девочкой.

Щелк…

   Жданов вскидывается в постели, потный от нью-Орлеанской жары, задыхающийся в прохладе, оглушенный барабанами в тишине супружеской спальни. Катюшка спокойно спит рядом. Вот она поворачивается на спину, отогнув коленку, и вдруг щелкает языком… а потом сладко причмокивает. Бретелька сорочки съехала с круглого плеча. На сочных губах улыбка…
   — Катя… — зачем-то шепчет он. Разбудить ее, пусть улыбнется ему, пусть отгонит кошмар! Она сонно моргает и вдруг хихикает в полусне: — Дядюшка Жданов…

   Все! он откидывается в подушку, лихорадочно соображая – что происходит?!
В мозгах LOVE SONG FOR BOBBY LONG…

Щелк!

*

   Утром муж был по-особенному красив, и это раздражало. Нет, раздражало не это. Ее царапало его молчание – за завтраком, в машине, и дальше – вплоть до того момента, когда ему пришлось озвучить: «Екатерина Валерьевна, наш финансовый директор, обрисует вам перспективы сотрудничества», и с интересом взглянули будущие деловые партнеры...

   Будущие деловые партнеры с интересом уставились на его жену, а Китти... тьфу ты, Катя!!! Катя - улыбнулась и кивнула. Обрисую, мол, дядюшка, будь спок!
Он тряхнул головой и отбросил бред подальше. Надо успокоительное какое-нибудь взять. Что там Юлиана советовала недавно? А лучше – взять Катьку да в отпуск, куда-нибудь в горы, или на лесное озеро...

   Она с привычным блеском закончила окучивать партнеров и посмотрела на мужа - нормально? Он побарабанил пальцами по краешку стола и улыбнулся уголком губ - да. Как же они спелись за один-то год...
И это ничего не значит. Ей все сильнее, все мучительнее хотелось понять. Почему он выбрал ее? Из всех – модных, стильных, умеющих подать себя и на тусовках, и наверное – в постели? Неужели.... нет, нет...

   Он добр и честен с ней. Да просто ему не надо быть нечестным и злым – она пришла к нему на фирму работать, он соблазнил ее и сразу же женился. Мелодрама-комедия в один акт. И вместо того, чтобы радоваться жизни, она мучается рефлексиями и видит сны... о том, чего не было и быть не могло, а по утрам она совершенно точно осознает, что совершенно не знает, что со всем этим счастьем делать?
И куда засунуть свою обиду, дикую, злую обиду!
Ей все чаще кажется, что она не получила от жизни самого главного. Не успела, не страдала, не захлебывалась от счастья, не мечтала и не рыдала в подушку – а просто получила приз. Нет, страдать она не хочет, она дальше от мазохизма, чем джазист от органа. Но все чаще ей приходит на ум, что у нее украли жизнь. Самый яркий, самый значимый кусок жизни.

Неприятные мысли портят ей настроение с утра, умудряются залезть в голову днем и с особым цинизмом преследуют вечером. Почему он выбрал ее? Она спрашивает себя и сама же себе отвечает. Нет, романтики не будет. И безумств тоже, и это правильно. Она не обдолбавшийся тинейджер, чтобы на серьезе хотеть любовных безумств. И все же... чуть, чуть, помечтать – можно? Так почему он выбрал ее?

Очень просто - он выбрал ее, потому что она молода, здорова, умна и будет ему благодарна! – уныло отвечает она самой себе и сует в рот розовую подушечку жвачки. Родит ему здоровых детей, как и положено полноценному инкубатору. И еще она полезна, очень полезна, как неплохой экономист и послушная секретарша. Даааа... это так. Она не предаст и не изменит, она просто на это не способна. Так чего же стараться-то? Все, что было у него с другими женщинами – сочное, безумное и пряное, все это с ней – лишнее. Он на ней женился. Она влюбилась в него с первого взгляда, но это неважно, он бы все равно на ней женился. Она ему подошла, вот и все. Опытный и хитрый, он заценил ее в ее крокодильем обличье и легко, играючи выдернул из лягушачьей шкурки...
Уловив его взгляд, она выдувает розовый пузырь. Сегодня опять купила клубничную жевательную резинку. Захотелось. А что? Дирол - для зубов полезно!

И тихий семейный вечер треснул, как переспелая дыня. Давненько не было…  Андрей отшвырнул газету. Она тупо смотрит, как он уходит. Не взглянув на нее, уходит.
— Андрей! — вскидывается она, не понимая. Вдруг становится зябко. Он тревожен, бледен, отводит глаза. И весь этот день, казалось, избегал ее. Или ей показалось?
— Андрей!.. — еще сильней пугается она. — Что случилось? Что?!!
Он останавливается в дверях и медленно оборачивается к ней. И вдруг решается:
— Катя, едем со мной. Это срочно. В машине расскажу.
А, наверняка опять что-то на производстве, – успокаивается она. Ну можно подумать, без него не разберутся. А потом он захочет съездить к друзьям… Досада сменяет легкий испуг. Остаться у телевизора? нет, лучше с ним. Она лишь спрашивает:
— Что мне надеть?
— Мне все равно, давай побыстрее. — И рявкает на выходе: — Катя! Не тормози.

   Она торопливо напялила джинсы на плотные хлопковые трусы. Тревога, взгляд? Показалось… В стекла спальни смотрит туман, к белому отливу прилип жалкий лист цвета мокко – скука...
   В лифте муж повел себя странно - развернул ее лицом к пластику. Сюрприз! Обманул, обманул! В следующий миг она ослепла – что еще… а, всего лишь мягкая повязка. Чего он… консьержка что подумает!
Но консьержка явно улыбалась – по голосу понятно, а Андрей заливался соловьем: семейная дата, сюрприз жене, вот так, с завязанными глазками – в машину и не смотреть, пока он не разрешит… ладно.
В машине влажный поцелуй, смачный и радостный. Затем два поворота, три клаксона, тормоз – приехали?
Дальше еще один поцелуй, и все сразу - руки под теплой курточкой, теплый воздух на спине, сноровистая помощь при раздевании, модное мурлыканье про «самый первый, самый нежный», фу какая пошлость. — Что за шум? Мы не одни? — сообразив, что выкрики и ржание никак не могут быть аккомпанементом к шлягеру «люби меня по-французски», спрашивает она и дергается, но безрезультатно – руки мужа нежно-каменные, смех горячий, дыхание что вулкан и - что за чушь он там мелет?
— Вся улица смотрит. Многим, кстати, нравится – подходят, интересуются.
Она вжимается в кресло и сводит колени, но как выясняется - лишь для того, чтобы ему проще было подхватить ее под эти коленки и под лопатки, и перекинуть через спинку кресла. И спустить с ее задницы джинсы, не заботясь о целости мягкой молнии-бри. Идиот!
— Вот как…  скромница моя! Что я вижу… – гадко изумляется идиот, цепляя ногтем резиночку: прочный пудровый хлопок, — ах ты моя умница! Идеальная женушка.
Она возмущается, но он продолжает проверять прочность ее белья: — Милые, робкие трусики.
— Не смей! Сто семьдесят долларов за пару!! Ты варвар, Жданов! — орет она, выкручиваясь в железной хватке и забыв о несущихся из динамика одобрениях и свисте. Тело каменеет, голени сводит судорога, — не смей! Обиженный треск прочнейшего хлопка, наглые ладони, бесстыжий язык и смачное, – эх, карамелька! Расслабитесь сами, сударыня, или помочь?
За окном уважительно ржут и подбадривают, – окно пошире, чувак, не всем видно! Но хуже всего то, что повязка на глазах никак не развязывается, руки нужны ей, чтобы отбиваться от наглеца, а внутри уже вскипает тягучая жажда. — Би-би, милая. — Ерничает распоясавшийся идиот. — Бибика уже едет к тебе, гараж, откройся. Скажи – би, би. Не скажешь, бибику не получишь…
— Придурок, — извивается она, дрожа под лаской, — ну би!
— Неееет…. Повторяй за мной: би-би. Биби, бии-би, биби.
— Ну буду! Дурак! Отпусти! Что с тобой, молочным коктейлем отравился?
— Ага. Сливочек хочу. Луна всходит, кстати. Полнолуние! — он жжет ей нежную кожу поясницы дыханием с издевкой, — луна над лобовым стеклом, попочка моя. Луна! Удивляется луна – что это с Катенькой, скромницей моей? Где головочка ее прилизанная, где пальтишечко детсадовское?
— Убью…  — обещает она, задыхаясь.
— Где очочки лунно-дебильные, где крокодилья улыбочка? Где? Что это такое вместо личика очкастого, что за экзотика бесштанная? Наша Катя мужа не любит? Наша Катя плейбоев предпочитает? Лжецов и развратников? И всех их друзей-приятелей?
— Убью! Убью тебя, Жданов! Пусти!!!
Кровь приливает ей к голове, трудно дышать и приходится напрягать бедра и живот, чтобы удержаться -  он совсем не держит ее, и это ей совсем не нравится. И только его, только его голос – сладко соображает она, и дебильные жеманные хрипы на тему «любви по-французски» тоже кончились, это запись, и эта отвратная запись закончилась… никто не видит! не видел. Никто… не смотрит! Врун! Мерзавец, обманщик, лунный лжец!!!
— Скажи «биби», — спокойно диктует лжец.  — Скажи. Скажи. Или отпущу. И уйду.
— БИ-БИ! – немедленно орет она с визгом, — Би! би! БИ! Биииииии-и-биии!!!!
Она убьет его попозже. После биби. Она рычит и выгибает спину, чувствуя лунный свет вздрагивающей от злости кожей, -  Аааааа…. Оооооо… чертовы тесные машины!
— Вот так-то лучше… - задыхаясь, бормочет лунный черт, — и давай-ка на заднее сиденье, женушка… слухай, а тебе нравится джаз? Давно хочу спросить?
Сейчас прервется, — соображает она и орет: — НЕ смей! Тупица! Хам! ... БИБИ!!!!

Конец
... а может и не конец ...